Злость разбирала Хому Антоновича. Сколько свинье ни делай хорошего — она все одно свиньей останется. А уж он ли не делал, не угождал, не старался! Пусть другого такого бургомистра найдет. Ишь, все из районного аппарата бегут, словно мыши. Только прослышали про партизан — сразу в кусты. А он все тянет лямку, потому что давно одной ниточкой с оккупантами связан. Ждал-то их как! И вот комендант на него косится ровно на чужого.
Так и сегодня. Разве пришлось бы ему тащиться по этакой грязище, если бы можно было послать кого-нибудь другого? Все как сквозь землю провалились — днем с огнем никого не найдешь. А попробуй не выполнить приказ коменданта — повесит. Эта собака и отца родного не пощадит.
Хома Антонович считал себя мучеником. Он, истый служака, в такую погоду должен на телеге трястись, рисковать жизнью… Тут хоть и недалеко, но время такое настало…
Со страхом и унынием глядел он на обширное поле, где по затененным местам еще виднелись куртины почерневшего ноздреватого снега, на раскисшую дорогу, которая словно поднималась все в гору и в гору.
Сидеть бы теперь дома, в тепле… Так нет… И все из-за кого? Из-за каких-то проходимцев, что по лесам шныряют. Против этакой силы вздумали бунтовать! Ишь, немца одолеть захотели…
Его все сильней обуревала злоба. Дали бы ему этих бандитов-партизан — сам бы, собственными руками их всех передушил. Каждого бы давил, кто нарушает спокойствие и порядок!
После вчерашней беседы с комендантом он не спал всю ночь. Пытался уснуть, да где там!.. Только зажмурит глаза — тотчас же повиснет перед ним петля. Из длинной толстой веревки, медленно раскачивается… Вспомнились повешенные зимой на базарной площади престарелая женщина и мальчонка. Он сам тогда докопался, что они помогали партизанам. Комендант ему, Хоме Антоновичу, благодарен был, так за что же теперь петлей грозится? Неужто думает, что Хома Антонович переменился, разучился работать, уже и не годится никуда? Ошибаешься, пане комендант!
Хома Антонович еще ночью решил доказать свою храбрость и преданность. Он сам выедет в ближайшее село, где старостой сидит верный ему человек, и пригонит коменданту и коров и свиней. Пусть кушает, не сердится.
Над полем играло весеннее солнце. Пригревало по-летнему, доедало остатки рыжего снега. Поблескивали холодные озерца воды, лоснилась дорога, превратившаяся в кисель. Хома Антонович с удовольствием вытянулся на мягком сене, жадно вдохнул запахи трав, отдававших плесенью и прелью, и его стало клонить ко сну. Солнышко так приятно грело, щекотало щеку.
…Неподвижное тельце мальчугана в стареньком кожушке вдруг встрепенулось, окостеневшие руки вытянулись, на посиневшем искаженном лице раскрылись большие глаза. Мальчик легко руками расширил петлю и высвободил из нее голову, а затем, раскачавшись, спрыгнул на землю. Петля, как маятник у часов, закачалась в воздухе. Затем повешенный приблизился к Хоме Антоновичу, ткнул его костлявым пальцем в живот. «Вот он, палач наш… В петлю его!» Чьи-то руки, словно клещи, схватили Хому Антоновича за локти. Он обернулся, и волосы дыбом встали у него на голове.
Его держали два здоровенных партизана, с красными полосками на шапках и лентами зловеще поблескивавших патронов через плечо. А за ними — народу, народу, целое море людских голов. И все с красными ленточками на шапках, с оружием. Хома Антонович онемел от страха. Он хотел вырваться, но тело одеревенело, хотел закричать, язык отнялся.
«В петлю его!» — требовала толпа.
Его потащили. Перед глазами болталась веревка.
«А-а-а!» — дико завопил бургомистр и проснулся. На него смотрел Панько, в глазах которого прыгали злорадные искорки.
— Никак пригрезилось что? Это бывает… — проговорил он и отвернулся.
Лошаденка остановилась. Они стояли на косогоре. В долине виднелось село. Торчали обгорелые стволы деревьев, среди пожарищ желтели развалины печей, обугленные столбы и журавли от колодцев. На горизонте, переливаясь в солнечном мареве, синел лес.
Хому Антоновича колотила лихорадка.
— Трясет что-то… Давай, Панько, поворачивай обратно. Завтра приедем… — заговорил он, не отрывая глаз от синевшей вдали полосы леса.
— Надумаете же такое! Верста до села, а они — завтра! Бились, бились в грязи, а теперь поворачивай… Приедете в теплую хату, выпьете добрую чарку — и всю болесть как рукой сымет.