Выбрать главу

1944

Рассказ парторга

По лесу гуляет вьюга. Сердитый холодный ветер, играя со снегом, швыряет, кружит его и гонит куда-то в ночь, в непроглядную темень. Тяжело стонет лес, шумят вековечные сосны, с треском ломаются высохшие сучки, ударяясь о массивные промерзшие ветки.

В партизанской «хате» уютно, тепло. Сквозь толстые стены из кругляка, обложенного сеном и снегом, ветер не проникает. Посреди «хаты» — аккуратная печурка из кирпича. Ее железные трубы раскраснелись, пышут жаром. В печке весело пылает огонь. Дрожащий пучок неяркого света из открытой дверцы, словно луч волшебного фонаря, освещает дверь, завешенную ветхим одеялом. На одеяле, седом от инея, как на киноэкране, покачиваются черные силуэты людей, сгрудившихся у огня. На нарах, устланных слежавшимся сеном, лежат вповалку партизаны.

Перед дверцей на дубовой колоде, которая заменяет стул, сидит Нестерчук, парторг роты. Черный, видавший виды кожух сполз книзу, обнажив широкие плечи. Алые сполохи пламени освещают его скуластое мужественное лицо, задубевшее на ветру и морозе. Глаза сощурены, светятся теплом, на припухлых губах добродушная улыбка. Черные усы лихо закручены по-чапаевски, они придают всему его облику воинственность, подчеркивая надюжинную внутреннюю силу. Нестерчук старательно подкладывает в печурку смолистые щепки. Он только на время отрывает глаза от огня, чтобы глянуть на семерых новичков-партизан: все молодежь, только сегодня прибыли в отряд. Им тут все интересно, все для них необычно. Ребята охотно беседуют с парторгом. А тот каждый вечер обязательно должен поговорить с людьми. Без этого он и уснуть не сможет. Новичкам же он, как и полагается, уделяет особое внимание. С ними и в бой ходил, самолично учил воевать, а заодно изучал каждого, кто на что способен.

— Так ты, говоришь, его по загривку? — в который раз переспрашивал он молодого парня с живыми черными глазами. — И не испугался?

Серые, глубоко сидящие глаза Нестерчука смеются, в них играют, переливаются огоньки.

— А с чего бы я испугался? — обиделся парень. — Мы не из таковских. Ну, а что мне еще с ним было делать? Ведет нас этот дурак и ведет. Думаем, за село выведет и отпустит — ведь свой же. В школу вместе ходили, такой был тупица, да еще и задавака, все норовил верховодить. Когда немцы пришли, он в полицаи вступил. Мать говорит: не ходи, а он свое. Нас тож подговаривал, но я отбрил: собаками, мол, не станем. Так партизанами нас и звал все время. А потом, значит, схватил нас — и в Германию. Ему на станцию нас вести поручили. Он и ведет. Говорю ему: «Куда ты ведешь? Отпусти, не хотим мы ехать в Германию, черт бы ее побрал». Так он куда там! Еще зарычал на нас: «Топайте, топайте, говорит, остолопы, поменьше здесь партизан будет, когда вас спровадим». — «Ах ты, — думаю, — сам остолоп, да еще насмехаться будешь? Так мы, думаешь, и поедем? Что мы, не знаем, где они, партизаны?» «Отпустишь, — спрашиваю его, — по-хорошему?» — а сам подхожу поближе. Так еще за винтовку, дурак, схватился, затвором щелкнул. Тут меня и взяло. Прыгнул к нему, вырвал винтовку-то да ка-ак тресну его по загривку — он только, будто окунь, ртом воздух хватил, словно жаба глаза выпучил да и отдал богу душу…

Все хохочут. И Нестерчук смеется.

— Молодец! Ей-бо, молодец! — повторяет он. — Из тебя, Микола, выйдет настоящий партизан.

Затем он вопросительно смотрит на других молодых партизан.

— А вот из вас на это никто не отважился. — В голосе его слышится укор.

Те оборвали смех. Виновато опустили глаза.

— Нешто за Миколой поспеешь…

— Непривычно, впервой…

— Все одно в Германию не пошли бы…

Глаза Нестерчука снова смеются.

— Бить врага надо смело. Без страха, с отвагою в сердце.

— Научимся…

— В компании оно не страшно. Абы стрелять научиться…

Нестерчук пристально посмотрел на парня, произнесшего эти слова. Тот был высок, строен, с мелкими приятными чертами лица и черными прилизанными, но густыми и пышными волосами. Его серые с просинью глаза светились кротостью и добротой, а с тонких губ не сходила какая-то полурастерянная улыбка.

«Этот, видать, курицы не зарежет, — подумал почему-то Нестерчук. — Однако и из него может выйти настоящий вояка. Такой, как Федор Болва».

Перед взором парторга тотчас возникла знакомая фигура: такие же веселые серые глаза, нежная спокойная улыбка, тихий вкрадчивый голос и привычка стыдливо по-девичьи краснеть. Когда Федора, только что появившегося в отряде, прикомандировали к их роте, Нестерчук подумал: «Ну уж, эта красна девица навоюет…» Однако после Нестерчуку не раз приходилось краснеть, когда он вспоминал об этом. И никогда потом он уже не пытался выносить человеку оценку по первому впечатлению.