Нестерчук не спеша подложил в печку несколько сухих полешек, пламя исчезло, в землянке воцарился густой мрак. Еще злее завыл за снеговой стеной ветер, жалобнее застонали деревья.
— Учитесь воевать, хлопцы. Главная сейчас ваша задача! Уметь стрелять хорошо — этого еще мало.
Нужно, кроме того, еще воспитывать себя, вырабатывать иные качества бойца.
Огонь в печке снова весело вспыхнул и осветил молодые лица, глаза, с любопытством уставившиеся на парторга. Юноши молчали, однако видно было: они ждут от него рассказа о том, что это за «иные качества».
Но Нестерчук с рассказом не спешил. Он неторопливо скрутил цигарку, вынул из печки пылавший уголек, прикурил. На миг в партизанской хате развеялись сумерки, вырисовались скорченные фигуры спящих, от крохотного оконца, с разрисованными морозом стеклами, потянуло холодом.
Прикурив, Нестерчук начал рассказывать. И хотя не совсем того ждали от него молодые партизаны, однако слушали внимательно, стараясь не пропустить ни слова.
— Был у нас в отряде партизан. Примерно ваших же лет хлопец. Неприметный такой, совестливый, что дивчина.
Нестерчук почему-то дольше всего задержал взгляд на чубатом парне, тот даже весь зарделся.
— Звали его Федор Болва.
Потом, помолчав, как бы вспоминая, каким же был тот самый Федор, и разогнав рукой клубы сизого дыма, тянувшегося в топку, продолжал:
— Поначалу он тоже вот так… Будем, говорит, и мы как-нибудь воевать, по примеру других. Сперва присматривался, зато уж потом разошелся. Минером стал. Да еще каким! Будто он всю жизнь только и делал, что немецкие эшелоны взрывал. Дождь, снег, мороз, темень непроглядная, а он идет. И уж коли Федор пошел, то наробит врагу лиха: то эшелон, то машина, то мост в воздух летят…
А фашист, он хотя и заносчив, а трус. Ежели его верх — он что индюк надуется, бормочет, а когда видит, что непереливки[4] ему, то, как заяц, прижмет уши и понес драпать.
Сперва день и ночь по железной дороге туда и обратно катались, /думали, что и все время так будет. Но мы быстро оседлали дорогу. Они ночью ракеты пускали, охрану поставили. Только видят: ни ракеты, ни патрули, ни охрана не помогают. Пустят эшелон, а он и загремел под откос. Перестали ездить по ночам. Ездили только днем. Лес на полкилометра вширь возле железной дороги вырубили, блиндажей понастроили, мадьяр и полицию посадили. А те с заячьей храбростью палят целый день по лесу, а на ночь в гарнизон убегают. А днем эшелоны идут один за одним.
Вижу — загрустил наш Федор. Молчаливый стал, не ест ничего, похудел. Только глаза горят, как у хворого.
«Ты что, Федя, — спрошу, бывало, — неможется тебе?»
«Нет, я здоров», — всего и скажет.
«Так, может, влюбился?» — шучу.
Он рукой махнет: до того ли, мол, мне сейчас. Да так молчком и выйдет.
Каждый день с друзьями своими ходил на опушку леса к дороге. Пробовали однажды к колее подползти — обстреляли, ранили одного.
Пошел как-то я с ним к дороге. Замаскировались, наблюдаем. А по железке через каждые двадцать минут эшелон за эшелоном шпарят. На фронт танки, пушки тащат, немцы едут, даже песни горланят, гады. А с Украины добро увозят. Еле ползут: все ведь наше— уголь, пшеница, сало… Прошел эшелон с невольниками. Из вагонов девчата выглядывают, в последний раз, быть может, сердешные, посмотреть хотят на наши поля широкие, на леса шумливые, на небо наше прозрачное. Одна из окна белой косынкой махнула, словно чувствуя, что мы тут находимся.
«Не могу я, — говорит мне Федор. — Может, там из наших чья-нибудь сестра в рабство поехала. Вы видали— платочком кто-то в окно?.. Ведь они знают, что мы здесь, помощи нашей просят… Нет, не могу я!» — только и сказал. До того разволновался, даже слезы выступили.
Среди слушавших раздались сдержанные вздохи. Нестерчук поднял глаза на ребят, но ничего не увидел, ведь кругом царил мрак. Только теперь парторг заметил, что дрова в печурке прогорели, груда жара начала покрываться седым пеплом. Он подбросил сухих поленьев.
— А через день подходит ко мне Федор, веселый такой, сияющий — куда вся унылость его подевалась. Отводит меня в сторонку, сторожко огляделся вокруг, шепчет:
«Как вы думаете, товарищ парторг, надолго движение на железной дороге остановится, ежели взорвать мост через нашу речушку?»
Я задумался. Мне сразу стало понятным, что Федор надумал. Слов нет, если взорвать этот мост, то движение остановится надолго. Но вот как взорвать? Мост охраняло около батальона разного сброда, вооруженного до зубов. Зарылись в землю, пристреляли каждый метр земли — даже не пробуй подойти. Наш-то командир давно уж подумывал про это же самое.