А сегодня здесь, в этом чудесном березняке, что всего десяток дней как покрылся нежными листочками, среди густых кустов ежевики, безвольно распластавшись и корчась от боли на молодой траве, так настойчиво пробивавшей своими иголками путь к солнцу, — рожала женщина. Она до крови кусала посиневшие губы, чтобы не кричать, а недалеко от нее, прислоненная к стволу молодой березки, стояла винтовка.
Точно ветер пронеслась по лагерю эта весть, и на сердце каждому пала тревога. Люди притихли, переговаривались вполголоса, опасаясь потревожить спокойствие роженицы, и все, будто сговорившись, тянулись ближе к березняку.
Стон, время от времени доносившийся из партизанского парка, разрывал каждому сердце. Лишь один баянист, белобрысый, чубатый парень, который ничего уж не слышал и не видел, когда брал в руки баян, беззаботно и задумчиво, будто он только одйн был среди этого леса, растягивал чуть не на метр красные мехи. Немилосердно истерзанный баян то пронзительно пищал, то, обиженно всхлипывая, сердито ворчал охрипшими басами. К парню подошел бородатый партизан с красной повязкой на рукаве — карнач, и осторожно положил на мехи свою большую шершавую руку.
— Оставь… Иль не понимаешь?..
Баянист молча сжал мехи, отчего баян глубоко и облегченно вздохнул, а в лагере настала такая тишина, что стало слыхать, как где-то далеко-далеко стрекочет сорока да ритмично выстукивает свою таинственную азбуку неутомимый морзист — дятел.
Разгладив бороду, карнач деловито огляделся вокруг. Он остался доволен порядком в лагере и подошел к командиру отряда. Тот сидел на поваленном бурей дереве и читал. Однако карнач сразу заметил, что внимание командира все же приковано к березняку.
— Пока муж с дозора вернется — жена, гляди, и сына родит, — заговорил карнач будто бы сам с собой. — Послал ему подмену — пусть в лагерь вертается.
Командир промолчал. Карнач еще с минуту постоял, затем достал из кармана разноцветный, уже изрядно потертый кисет, присел рядом.
— Закурим, чтобы дома не журились.
Теперь они вдвоем прислушивались к голосам леса. Он притаился, молчал, дремал и нежился под теплым весенним солнышком, тянулся к голубой бездне неба и едва различимо звенел отдаленным хором лесных птиц.
А Марина напрасно боялась отойти от кухни. Партизаны в тот день, наверное, догадались, что каша у нее вышла несоленая, и не спешили на обед.
III
Напряженную тишину партизанского лагеря сразу нарушил звонкий, здоровый крик ребенка. Ожил, запел березнячок. Все подняли головы, облегченно вздохнули, заулыбались.
— Нашего полку прибыло, — сказал командиру седобородый карнач и усмехнулся. Только глаза не смеялись у деда. В них стоял, точно живой, двухлетний внучок, заживо сожженный фашистами.
Сияющая радостью медсестра, совсем молодая девица, вынырнула, будто русалка, из прозрачной зелени берез. Волосы ее растрепались и непокорно торчали из-под косынки, а она не могла их поправить, потому что несла на руках завернутого в белую простыню ребеночка.
— Мальчик, — доложила она командиру. И глаза у нее светились таким неподдельным счастьем, будто это она сама порадовала соратников мальчиком.
Командир принял на руки ребенка и зашагал навстречу партизанам. Его вскоре окружили сияющие лица.
— Новорожденный — счастье семьи. Это нам счастье, — сказал взволнованный командир. Он передал ребенка Марине, которая бесцеремонно протолкалась вперед и теперь не знала, куда деть букет синих колокольчиков.
В это время к собравшимся подошел отец ребенка. Его заметили, только когда он кого-то спросил, что случилось. Тот недоуменно взглянул на него: «Как что? Да разве ты?..» Но, вовремя опомнившись, крикнул:
— Товарищи! Отец прибыл! Качать его!
Растерянного отца подхватили на руки. Весь красный, сконфуженный и счастливый, он покорно взлетел вверх чуть не до веток деревьев. Да, он был по-настоящему счастлив, подобно каждому, кто впервые становится такой ответственной особой.
Отец!
IV
— Толя…
— Не годится. Уж больно мягко…
— Славка…
— Тоже не годится…
— Петр…
— Уж очень обычно, да и звучит как-то… Вроде бы у апостола.
— Что значит обычно? А ты необычного хотел?
Каждый предлагал свое любимое имя, может быть ревниво хранимое для своего собственного ребенка, и упорно настаивал на том, чтобы именно это имя было дано новорожденному партизану.