К превеликому неудовольствию старостихи, он бесцеремонно уселся в мягкое кресло и, как паровоз, задымил своей трубкой.
Коваль, сиявший точно намасленный, приглашал гостей:
— Вы уж извините за наше убожество, дорогие господа, хе-хе-хе, живем словно медведи в берлоге. Присаживайтесь к столу, пожалуйста… Ни культуры, ни обстановки, не то что у вас в великой Германии, хе-хе-хе… Далеко еще нам до вас. Сюда, сюда, пане майор, тут помягче, поудобнее будет, хе-хе-хе.
И острый взгляд в сторону жены:
— Женушка! Ты уж нам того… что успела сготовить… Что бог послал, так сказать, хе-хе-хе.
Потом снова повернувшись к гостям:
— Окно, может, открыть или форточку? Патефончик завести? Уж такая скука у нас, такое бескультурье, хоть волком вой, хе-хе-хе-хе…
Косясь краем глаза на майора, Ковалиха подавала на стол. Растроганный гебитскомиссар, любивший угодить своему чреву, жадно осматривал блюда, торжествовал:
— О, майн фрау! Прекрасно! Много будем кушат, много тринкен. Партизан — капут. Дойче зольдат — партизан пуф-пуф. Будет порядок, новый порядок… будем много, много кушат.
Титаренко, услыхав, что партизаны скоро будут уничтожены, не выдержал. Выбив об угол кресла пепел из трубки, проговорил:
— Давно пора, конешно. А то скажу вам, господа любезные, не дадут житья партизаны ни вам, ни нам. А мы без вас — не мы…
Его, кажется, никто не слушал. Ковалиха злобно шипела в кухне на девчат, Коваль угодливо сыпал свое «хе-хе-хе», гибитскомиссар старательно истреблял ветчину, а раскрасневшийся майор задумчиво тянул из бокала шнапс, не отрывая глаз от двери, мимо которой будто ненароком то и дело проплывала хозяйка.
А Титаренко продолжал изливать душу:
— Рассобачился народ. Из повиновения вышел, конешно, не признает твердой власти. А без власти нешто возможно? Вот было у меня до революции хозяйство. Не так уж большое, конешно, но подходящее. Прирезать бы земельки, заводик небольшенький построить— жить было бы можно. В восемнадцатом все растащили, конешно. До гвоздя!
Офицеры, не обращая внимания на болтовню старика, вели непринужденную беседу. Они ведь давние друзья, не одну европейскую страну прошли вместе. Разговаривали они по-немецки, и Коваль хоть ни бельмеса не понимал, но слушал, будто пасхальное пение ангелов.
— Ты по-прежнему, друг мой, любишь поесть и выпить, — беззлобно подшучивал майор, а сам не мог оторвать глаз от двери.
Гебитскомиссар умиротворенно ворковал, разрывая зубами ветчину, в свою очередь задевая майора:
— О, а мой друг майор? Я вижу, он по-прежнему гуляка и сердцеед. Чувствую, нет — уверен, сегодня еще у одного почтенного мужа прорежутся рожки!
Они долго хохочут — майор тихо, воркотливо, а гебитс — громко, захлебываясь, до слез. Им мелким смешком вторит Коваль — не иначе довольный тем, что ему подготавливалось.
Титаренко терпеливо ожидал, пока перестанут смеяться.
— Воевал я и у Петлюры, был и у гетмана Скоропадского, конешно. Но без вас все равно нам бы крышка. Пришли в восемнадцатом ваши — и добро снова вернулось ко мне во двор. Да не пришлось, конешно, тогда удержаться. Как бы оно и теперь… не прохлопать…
Гебитс продолжал лениво жевать, ему вроде бы уже и не лезло в горло, но он все ел, боясь не насытить свою утробу… Майор уже вертелся на кухне возле Ковалихи, что-то шептал ей на ухо, а та кокетливо хохотала, временами взвизгивая.
Коваль услужливо подкладывал гебитсу кусочки повкуснее, а Титаренко говорил и говорил, будто одного только его и слушали:
— В тридцатом и совсем по миру пустили. Но я не Погиб. Ждал, конешно. Как бога ждал. Знал, что придете. И дождался — опять хозяйство свое из зубов, можно сказать, у колхоза вырвал. А теперь в село свое и не показывайся — партизаны там хозяйничают. Так что, конешно, давно их пора уничтожить. Сам поведу. Я тут все пути-дорожки знаю, от меня, конешно, не спрячутся.
Гебитс наконец насытился, он какое-то время устало глазел на Титаренко, словно только что его увидел, затем расслабленным голосом произнес:
— Ихь шляфен… спать, спать.
Коваль и Титаренко подхватили под руки отяжелевшего гебитскомиссара и осторожно, стараясь ступать с ним в ногу, повели на кровать. В соседней комнате слышны были взвизгивания Ковалихи и голубиное воркование баска майора.
III
Два дня уже мы со Степаном Юхимовичем находились в небольшом селе Ровжа, в нескольких километрах от Пырнова.