— Что тебе, дорогой?
— Закурить бы, братец…
— А выпить тебе, случаем, не захотелось, родненький?
— Не смейся, друг, уши напухли…
Полицай решительным жестом собирался закрыть дверцу окошка. Предчувствуя это, я просунул в отверстие руку.
— Спи, дорогой, завтра накуришься.
Я вызывающе бросил часовому:
— Слушай, брат, не будь таким жлобом. Напялил шинель, нацепил люшню, да и загордился. Я сам такой был… И повязку носил, и револьвер…
Часовой явно заколебался:
— Брось ты!..
— Вот тебе и «брось». Еще четыре дня назад был «паном полицаем», сам вот таких охранял, а теперь ты меня охраняешь. Так что не больно-то гордись да задавайся — все под богом ходим.
— Выдумываешь! — усомнился полицай.
— Какая мне с того польза? Коменданту думал рассказать… Я, брат, знаю такие вещи… Все же дай сперва закурить.
Полицай воровато огляделся, прислушался и только после этого пошире раскрыл окошко. В нашу комнату пробился свет от коптящей висячей лампы. Оглянувшись, я заметил настороженно-неприязненные взгляды моих товарищей. Однако их мнение о моей персоне меня беспокоило меньше всего. Дрожащими руками скручивал я толстенную цигарку, а сам лихорадочно думал, чем увлечь этого олуха, топтавшегося в нерешительности перед дверью?
И когда я уже аппетитно затянулся едким дымом, заинтригованный моей историей полицай спросил:
— Так как же ты, дорогуша, из полиции попал к нам на исповедь?
— Бывает, братец, всяко бывает…
И я начал, на удивление самому себе, разводить такую историю, в которую принуждал себя поверить, а потому излагал ее с такими подробностями, с такой задушевностью, будто все это было именно так и не иначе.
— Попал я, понимаешь ли, в окружение и сразу же сдался немецким войскам, потому как, сам понимаешь, из семьи я зажиточной, старшего брата даже раскулачили, а отцу, правда, ничего — пьяница он у нас стал горький, ну и спустил волов и коней со двора. Мать все время ругала его, а оно, вишь, на пользу пошло человеку.
— Это так… — попыхивал цигаркою полицай.
— Посадили было меня в кошару, а тут, к счастью, дядька один подвернулся, староста, значит. «Кто, хлопцы, ко мне в полицию пойдет?» — подкатывается к нашему брату. Ну, знаешь, мало охочих на такое дело: побаиваются, значит, что Красная Армия вернется. А мне что? Я, собственно, такого момента только и ждал. Что я, с Советами детей крестил, что ли? Пошел я к этому старосте. Ну еще, правда, с десяток набралось таких же, как я. Он нас прямо и прикатил в полицейский стан.
— Так, так… подвезло, значит? — явно теплеют глаза полицая.
— Подвезло, — говорю, — да не совсем.
Часовой даже рожу в окошко выставил, любопытен, видать, до разных историй.
Подметив это, я уже не тороплюсь с рассказом, а он просто от нетерпенья сгорает. Охота ему знать, что же со мной дальше приключилось.
А мне того и нужно. Треплюсь дальше:
— Староста оказался компанейским дядькой, а меня полюбил, как сына. Куда ни едет, куда ни идет — на крестины ли, так просто самогон пить, — обязательно меня с собой тащит…
— М-с, — облизывается часовой. — Не тяжела работка.
— Что ж… — соглашаюсь и я, — а жить можно было. Да вот…
В коридоре послышался стук. Часовой недовольно насупил брови, прикрыл оконце, зашагал прочь от двери. Мне сквозь щелку видно каждое его движение. Заглянув в коридор, что вел в комнату полицаев, он некоторое время прислушивался, затем плотно притворил дверь и поспешил снова к моему оконцу. Раскрыв его настежь, просунул кусок немецкой газеты, запустил три пальца в цветастый кисет.
— Ну и что же дальше, дорогуша?
— Была у старосты сестра…
Произнеся это, я сокрушенно вздохнул. Мой расчет оказался безошибочным. Полицай даже цигарку слюнить перестал, глаза его заблестели каким-то особенным любопытством, он весь превратился в слух и внимание.
— Ну, ну!..
— Пристарковатая, губастая, ну, одним словом, девица, на которой разве что черт с охотой женился бы. Ей бы давно пора дочек под венец собирать, а она еще сама в девках ходит.
Полицай весело замотал головою, глухо хихикнул:
— Есть, есть такие красотки. Что верно, то верно. Ну и что же дальше?
— Да что дальше, — вздохнул я. — Надумал староста сделать меня своим зятем. Чуть только зальет, так и пошел и пошел: «Яков, бери мою сестричку! Она хоть и рябовата, но ты подумай, какой у тебя родственничек будет!» При этом бил себя в грудь так, что она у него гудела, будто двадцатипудовый колокол. Сперва пьяный приставал, а потом и тверезый: «Бери, мол, да бери Федорку. Начальником полиции, говорит, поставлю».