— Я принял решение…
Приказа они не смели ослушаться. За годы пребывания в тылу у врага привыкли безоговорочно исполнять каждый его приказ. Тем более, что каждый приказ был разумным, вел к победе.
И вот теперь последний приказ командира восприняли тоже как разумный и справедливый. А главное — в тот момент, в тех условиях иного и быть не могло.
Молча, потеряв счет времени, они копали. Копали, часто сменяя друг друга, безошибочно определяя, когда товарищ уже не в силах дольше владеть лопаткой.
Отдыхая, лежали расслабленно, лицом кверху, на сырой пахоте, глядя в высокое безоблачное небо. Прямо перед глазами дрожали далекие звезды, величаво тянулся бесконечный «чумацкий шлях»[9], а по горизонту, в вершинах незримых деревьев, дотлевали, вспыхивая, вражеские ракеты. Их запускали в небо без счета, не жалея, и по всему ночному небосводу, на севере и юге, на западе и востоке, полыхали зарницы, словно в грозовую рябиновую ночь.
Работали до седьмого пота, боясь звякнуть лопатой, прислушиваясь к беспокойной ночи. Копали упорно, а земля не поддавалась, настойчиво требуя липкого пота, отбивала руки, забирала последние силы.
Вскоре показался белый песок. Тогда уж и тем, которые не копали, стало не до отдыха. Надо было разнести песок по полю и не разбросать, а прикрыть черноземом, чтобы следов не осталось. А когда яма была готова, притащили из лесу несколько сухих бревен, принесли сушняку, сосновых зеленых веток, прикрыли яму сверху.
Дно ямы выложили хвоей, сухою травой и опустили в нее раненого командира. Молча попрощались, ждали, пока выберется из ямы его неразлучная подруга-радистка.
Она медлила, долго не покидала яму. Ее не торопили— знали про их любовь. Пусть попрощаются, пусть она побудет с ним лишнюю минутку, — уж больно велик риск. Хотя трудно сказать, кто рисковал больше — командир, которого они оставляли на свежезасеянном поле, замаскированным в яме, или они, живые, здоровые, которым сегодня предстояло либо выйти из окружения, либо лечь под вражескими пулями.
— Чего ждете? Засыпайте! — послышался голос из ямы. Приказывала радистка.
— Так вылезай скорее, вылазь!..
— Я остаюсь с ним.
— Как это?..
— Он в забытьи. Не брошу его одного…
Бойцы стояли над ямой понурясь, будто на похоронах. Конечно, его в таком состоянии нельзя покидать одного. Но оставить девушку…
Каждый наперебой предлагал: «Я останусь…», «Нет, я…»
— Я, кажется, побольше имею на это права, — отрезала она. — Вы как хотите, а я с ним.
На миг повисло тяжелое молчание. Все думали. Каждый взвешивал: как быть?
— Засыпайте!
И они принялись за работу. Молча, дружно. Чтобы в яму не сыпалась земля, покрыли накатник и ветки своими плащ-палатками, а когда увидели, что их не хватает, — не пожалели ни пиджаков, ни рубах. Ведь каждый из них собственной жизни не пожалел бы для своего командира.
Заровняли все… Под дернину приладили пень с отверстием — отдушник. Через него в последний раз поговорили с радисткой:
— Слышишь нас?
— Слышу…
— Ну, как он?
— Дышит…
— А воздух?
— Проходит…
— Держись, родненькая…
— Счастливо, ребятки!..
— Гляди же, береги его…
В ответ молчанье.
Рассвет подкрадывался незаметно. Они связали несколько подсохших деревцев, смастерили что-то вроде бороны, впряглись в нее и забороновали пашню на том месте, где яма, тщательно, боясь оставить на разрытой земле хотя бы один след человеческой ноги.
Начало развидняться, потянул утренний ветерок, с верхушек сосен упали на землю тяжелые капли. Гасли соцветья ракет, с новой силой где-то совсем неподалеку застучали автоматные выстрелы. Заканчивалась беспокойная партизанская ночь, начинался день, возможно последний в этой неравной, тяжелой схватке.
Партизаны внимательно и придирчиво еще раз осмотрели свежезасеянную поляну. Ни малейшего признака ночной работы!
С тяжелым сердцем, молча прощались они со своим командиром, с непокрытыми головами двинулись прочь с этого места, дорогого для каждого из них…
…Дней через пять затихли в этих местах упорные бои. Бойцы поспешили к лесу, где они оставили тогда своего командира.
Вышли на поляну и, чуть завидели знакомую пашню, остановились как вкопанные: из затоптанной вражьими ногами земли торчали беспорядочно вывернутые бревна, зеленели присыпанные землей сосновые ветки.
Партизаны молча сняли фуражки…
1965
«Ну, тикай!..»
