Хозяйка все это уже слышала не раз, но перебивать не смела, знала — не замолчит, пока не выговорится. Одно ей теперь осталось — вспоминать, изливать в словах горе. А у хозяйки ведь и свои беды. Слушала про чужое — и сама душу отводила, будто легче становилось на сердце.
— Я уж и то думаю: никто тут не виноват, кроме как я же сама. Надо было детей в руках держать, из хаты не выпускать. Как наседка с цыплятами — куда они, туда и она. Потому — глупенькие они, а коршуны так и кружат, так и норовят сцапать…
— Все равно в Неметчину бы угнали…
— Да, угнали бы, проклятые, чтоб их самих скорей в яму покидали!.. Этак же мой старшенький все беспокоился. «Мамо, — скажет, бывало, — лучше петля на шею, чем такой позор». А я и не думала про Неметчину, и слушать не хотела: чтобы таких птенчиков да хватали, на что они им? А оно, вишь…
— Это лучше, что наши сбежали…
— Так я ж ничего… Старшенький мой по вечерам все куда-то бегал, и к нему то и дело ребята заходили. Не наши, чужие, из тех, что от фронта отстали. Ну, заходили и заходили, что тут такого? Смеются, о чем-то шепчутся, а то, глядишь, песню споют. О чем шептались? — о девчатах, конечно, какие еще заботы-хлопоты у молодых парней? А оно, вишь… «Иду, мамо, говорит, в лес, не поминайте лихом». А что там в лесу делать? Коменданты приказывали даже не подходить к лесу, — мол, тому, кто сунется туда, — расстрел. «Не ходи, говорю, сынок… Донесет кто — слетит головонька ни за что ни про что…»
Пошел. Засмеялся. Не на день, не на два. Плакала, плакала, да вот уж и плакать перестала — будто в воду канул паренек. Только и слыхать, что горят леса, что немцам от этого тошно. А что и мой там — этого у меня и в голове не было. Уже когда ночью домой воротился да на плече винтовку увидела, а на шапке красную ленту, тут только сообразила, чего их в лес тянуло.
— Ой, тише, ради бога! Услышит кто…
— Обрадовалась ему, поплакала… Да уж лучше б и не ворочался. Увидели меньшие, и словно овод их укусил: пойдем и мы, да и все тут. Так и ушли. Ну, средненький еще ничего, таких вон уже, как цыплят, вылавливают да в Неметчину увозят в фургонах. А вот маленький — ему бы еще на печке сидеть — тоже ушел…
— У меня один… И тот там…
— Э-эх! Ведь и одного, поди, жалко… Разве я не знаю? Порежь палец или иголкой кольни — больно. Да еще как больно-то. А ежели три пальца или всю руку порезать то ли огнем припечь? Ведь терпеть невозможно. А ты терпеть должна. Терпеть и ждать… Больше всего страшной вести боюсь. Небось под огнем там ходят, с теми, проклятыми, и день и ночь воюют. А они ведь у меня крошечные, глупые. Головы у них горячие. А там стреляют не глядят куда, убить могут каждую минуту…
— Ой, не говорите, милая, не вспоминайте!..
— Об одном жалею: надо бы и мне за ними. Как квочке за цыплятами. А то растерялась, не ждала… Голова пошла кругом, опомниться не успела, а они вон из хаты. Что на гулянку. Такие-то теперь детки…
— Детей не попрекайте…
— Да разве я попрекаю, разве жалуюсь? Время такое. Да и они хороши — глаз не кажут, весточки о себе не подают. Если бы только знать, где они, — все бы бросила, к ним полетела, ничего б не побоялась…
— Да уж, страх такой — страшней не придумаешь…
Так нежданно появилась, так вдруг и домой заспешила.
— Засиделась я у вас, извините. С кем и душу-то отведешь? Пойду, может, весть какая дома ждет…
— Ступайте с богом. Меньше только доверяйтесь, люди теперь разные. Не дай бог, про сынов наших кто дознается — смерти не миновать…
— Нешто смерти я боюсь? Нисколечко. Нажилась на свете, насмотрелась, намучилась. Ничего-то мне не страшно. Одного боюсь — весть недобрую услыхать. Под огнем ведь, как взрослые, ходят. Там стреляют, а они у меня совсем еще детишки, хоть и оглашенные, непослушные…
Старательно прикрывает за собой дверь. Через минуту ее сухонькая, чуть сгорбленная фигурка мелькает за воротами. В хате воцаряется тягостная, тревожная тишина. Хозяйка, окаменев, сидит у стола, боясь разбудить эту тишину, словно беспокойного, капризного ребенка.
1965
Встань, Иван!
Александру Кривцу
Смолкли сойки. Отдыхают дятлы. Синицы притихли, изумленно вертят головками из стороны в сторону. Сороки по дальним перелескам стрекочут. Воронье встревоженно кружит в высоте.
Ожил старый лес. Густо-зеленые ели горделиво подняли к небу головы. Прислушиваются к чему-то дубы. Давно не слышали они здесь стоголосого гомона. Впервые за много лет их дремоту нарушили звонкие голоса оркестров. Дивится лес. Перемигиваются ели, шепчутся березы, исподлобья смотрят дубы. Откуда столько люду?