— Поживем, Вася.
Тут он опустил ее руки и схватился за грудь. Лицо его исказилось, словно он вложил в грудь раскаленный камень.
— Ты что, Вася, болен?
— Здоров.
— А грудь?
— И грудь… ничего. — Он наклонился к ее лицу, так как был выше ее. — Ты, Надя, иди… А я… тоже пойду.
— Куда? — Она теперь уже не выражала недоумения, а сердилась. — Куда ты пойдешь? Тебе надо увидать отца, сестру. У тебя что, задание есть какое?
На лице его опять мелькнуло сомнение.
Она повторила вопрос.
— Да, — ответил он.
— Так что же такое? — спросила она.
И виновато он ответил:
— Не могу сказать точно…
— Чего ты боишься, Василий?
Он опять подумал и ответил многозначительно:
— Заснуть.
— Ну и что же? Если опасность — разбудим.
— Боюсь заснуть… — повторил он, и ей показалось, что в ответе этом есть что-то такое, что ей не уловить, и это раздражало ее.
— Боишься проспать. Что? — И она сказала решительно: — Тогда идем вместе…
Он покачал головой.
— Почему нельзя?
— Нельзя.
Она всплеснула руками.
— Господи, Василий… Я хочу, чтоб ты мне сказал…
— А я и сказал…
Она взглянула ему в глаза и поняла, что он действительно сказал все, что мог.
Она опустила руки древним крестьянским жестом, выражавшим отчаяние.
— Ну что ж… иди, Василий. — И уже тихо вслед, про себя, добавила: — Немного пожито, а все прожито.
Он увидел на небольшом пригорочке трех гитлеровцев. Старший из них был, по-видимому, офицер. Ему захотелось приманить офицера. Он издал приглушенный крик, который, по его мнению, должен был походить на немецкий.
Офицер поднял бинокль и, осторожно шагая по росистой траве, пошел вперед. Морозов подумал, что здесь бы у него с Корольковым непременно получился спор: кому бить первому?
Корольков считал себя снайпером, но и Морозов был стрелком не последним. Морозов сказал бы, что он бьет за унижение своей невесты, которую вынужден был оставить, даже не открывшись ей — из осторожности, — куда он идет и что он несет. Он бьет за своего отца и сестру, которые, покинув сожженную гитлеровцами деревню, живут, как звери, в земляной норе, а к тому же отец болен ревматизмом. Он не зашел к отцу проститься, так как не знал, кто там вокруг. Он должен, должен во что бы то ни стало, как давший слово, донести знамя… На все это Корольков ответил бы, что да, мысли у сержанта правильные, но у него, Королькова, немцы убили сына, и он, так сказать, вместе со своим сыном обязан стрелять первым, и он никак не уступит своего права сержанту потому, что сержант бьет хорошо, но он, Корольков, лучший снайпер роты… И тут спор и прекратит Гусев, который просто предложит ударить всем вместе.
Так вот, Морозов ударил за всех вместе!
Офицер упал мгновенно.
Упал, взмахнув руками в предсмертном хриплом вопле, но дивное дело — упавши, ползет все-таки к своим, которые залегли.
Морозов ударил еще.
Офицер вздрогнул — но ползет.
Морозов еще выстрелил.
Офицер ползет.
— Ага, тебе хочется уползти, фашистская шкура! Еще.
Он бил по ползущему до тех пор, пока чуть ли не все патроны высадил. Наконец опомнился и притаился.
Немцы подняли головы. Он — в эти головы.
Метил хорошо парень.
Когда Морозов подбежал к трупу офицера, то оказалось, что он весь продырявлен. Морозов присмотрелся. От пояса офицера к солдатам тянулась длинная веревка. Гитлеровцы, выходит, шли по кочкам, связавшись, как ходят по ледникам альпинисты. И, значит, когда офицер упал, солдаты тащили его к себе мертвого…
— У-ух ты. Приказаний ждали. От мертвого?
Морозов протяжно и размышляюще вздохнул.
— Как сон. Что-то позавоевался я. Этак, того гляди, и к нашим не дойдешь. Надо осторожней, Морозов. — И добавил: — Ну, я волнуюсь — ясно с чего. А немец — узнать бы… — с чего это волнуется? Веревкой, вишь, связывается.
Ему суждено было узнать, отчего так нервничали и волновались немцы!
Но прежде того он долго крался среди опасностей и страхов много километров, все время испытывая тягчайшую и мучительнейшую усталость.
Он пробирался в обход неприятеля по глухой, презлой и пречерной чаще леса. Каждый шаг — это значит преодолевай либо топь, либо вязкий гнилой валежник, либо сплетенные острые травы.
Каждое мгновение, словно петлей, задерживало ноги, но он шел. Гитлеровцы, вооруженные пулеметами и автоматами, патрулировали все шоссейные и проселочные дороги.
Он не знал — в отдалении находится его полк или идет где-то близко…
Временами его знобило, трясло. В особенности мучителен был озноб под утро, когда сырость наполняла все вокруг. Он прыгал, стараясь согреться, потому что сумрак еще не позволял идти.