До начала показа девушки (никому не было более шестнадцати) собрались в комнате для переодеваний.
Среди вороха одежд они, голые, встали в кружок, затеплив в центре свечу. Аня Панина, пятнадцатилетняя красавица с пронзительными синими глазами, открыла томик стихов Ахматовой и тихо произнесла:
– Питер сражается. Каждая улица, каждый дом… Старики и дети встали на защиту нашей страны. Взрослые обоссались или их купили. Наши девочки и мальчики гибнут… Вот что я прочту вам:
Воцарилось недолгое молчание, только метался и потрескивал огонек свечи в центре круга из девушек. Затем – как по команде – вспыхнул свет, и все засуетились, готовясь к показу. Все девушки знали, что должно произойти.
В конце подиума обнаженная Аня Панина вскинула тонкую руку и в руке блеснул якобы бутафорский пистолет. Музыка смолкла.
– ПОШЕЛ НА ХУЙ, ГРИН ГО! – прозвенел на весь зал ясный девичий голос. С этими словами Аня выстрелила в грудь генерала Коуэлла. Смуглое мужественное лицо запрокинулось всеми своими морщинами и аккуратными сединами, кровь хлынула на белый мундир с орденами за Ливию и Корею.
Выстрел Ани Паниной стал сигналом к восстанию всей России. Народ проснулся.
Что стало с девушками – неизвестно. Все они исчезли в тот же день раз и навсегда.
После Освобождения это место назвали Площадью Моделей.
В центре площади установлен бронзовый подиум, на самом конце которого – стройная фигура обнаженной девушки в шлеме и военных ботинках.
Она целится из маленького пистолета кудато в блаженную пустоту.
По тротуарам вокруг днем струится поток прохожих, ночью бродят влюбленные парочки, а Аня Панина все целится из своего пистолета, и у каждого в сердце нет-нет да и вспыхнет ее звонкий детский голос: ПОШЕЛ НА ХУЙ, ГРИНГО!
Москва, 2004
ЖИВОЙ ГРОБ
…И гробы извергнут своих мертвецов.
Апокалипсис Жил-был живой гроб. Если вы думаете, что имеется в виду некий человек, которого метафорически можно описать как «живой гроб» (нечто вроде евангельских фарисеев), то имейте в виду: речь совсем не об этом. Также речь не о китах или других животных, поедающих трупы. Живой гроб не был человеком, китом или гиеной – он был гробом. Впрочем, природа этого существа нам совершенно неизвестна: откуда он взялся, из какого мира или с какой планеты принесло его – неведомо.
А может быть, и наш земной мир порождает изредка таких существ – то ли случайно, то ли в качестве шалости – кто знает? Но, возможно, это был хитрый инопланетянин-трансформист, проникший к нам на Землю и увлекшийся идеей стать гробом – вероятно, это напоминало ему как-то жизнь на родной планете или занятия его в родных краях. Об этом мы тоже ничего не знаем. Знаем только, что он обожал быть гробом.
Ну, естественно, хитрый гроб скрывал, что он живой – иначе кто бы стал хоронить в нем своих мертвецов? Казался он совершенно обычным гробом, как-то умел затесаться среди других гробов, настоящих, мертвых (точнее – неодушевленных), лежал среди них неподвижно и твердо, но в нужный момент умел так вывернуться, чтобы первым попасться под руку работникам ритуальных дел (так именуют их в нашем обществе, как будто нет в нем других ритуалов, кроме похоронных), и первым оказывался в грузовике и «ехал на дело». Ма шину потряхивало на ухабах, вздрагивал и гроб – на самом деле он внутренне весь дрожал в предвкушении главной своей радости. И вот наступал предвкушаемый момент: его открывали и бережно укладывали в него холодное тело. В этот момент душа гроба трепетала, как трепетать может разве что девичье сердце в тот миг, когда рука мужчины впервые обнажает ее тело, раздвигает ее ноги, и она понимает, что вот-вот в ее сокровенные телесные владенья вступит тот гость, для коего эти владенья и устроены так, как устроены они.
Гроб являлся бесполым существом, но разновидность его упоений, кажется, ближе к женским ощущениям от физической любви: его открывали, он принимал в себя… Мы с удовольствием называли бы его в женском роде, но нам не позволяют правила русского языка, в котором слово «гроб» относится к роду мужскому. Это и к лучшему: в дальнейшем мы увидим, что мужские радости отдачи и выплеска были ему целиком и полностью присущи, так что можно считать этот гроб гермафродитом.
Гроб любил не всех мертвецов, он предпочитал молодых девушек и военных. Вообще, к мужчинам относился прохладно, недолюбливал стариков и старух, но делал исключение для тех, что воевали, особенно если хоронили их в полной форме, при орденах и регалиях. Трудно сказать, почему он так обожал все военное, почему так млел от униформ, от золотого шитья, от ружейных выстрелов над свежей могилой. Возможно, на планете, откуда он происходил, шла вечная война – конечно, мы не знаем, был ли он и в самом деле инопланетянином, но ведь и на нашей планете постоянно идет война, так что страсти этого гроба могут считаться страстями вполне земными. Тем более, он любил землю, любил периодически уходить в ее прохладную глубину.
Но долго он там не оставался, его слишком переполняло ликование, ему хотелось дать выход своей радости, и тут по углам гроба появлялись своеобразные ручки да ножки, на манер тех, которыми обладают предметы в диснеевских (да и не только в диснеевских) мультфильмах. Этими ручками и ножками он начинал брыкаться, ворошить землю, рыться и откапывать себя – тут наступало время для той классической сцены, которую так часто приходится видеть в фильмах ужасов: ночь, кладбище, земля на могиле начинает дрожать, вспучиваться и оттуда нечто вылезает. В упомянутых фильмах вьыезает обычно обитатель гроба, мертвец, ставший, скажем, вампиром… Но тут вылезал сам гроб, мертвое же тело, хранимое им, оставалось мертвым – и что тут начиналось! Когда никто не видел его, гроб давал волю своему восторгу: он прыгал, скакал, носился по кладбищу, но кладбище казалось ему уже тесным и унылым, он убегал и старался выбраться за город, на просторы, в безлюдье и в привольную глушь – туда он добирался или перебежками, хоронясь от ночных прохожих (бегал он с поразительной скоростью), или в товарняках и на крышах поездов, прыгая туда с железнодорожных мостов.
И там уже, в лесу, в поле, при луне, становилось ему так хорошо и весело, как, может быть, никому никогда – он носился без устали среди трав, вдыхая их ароматы, танцевал под луной на полянах, он пел – да, он пел, он умел петь, причем всеми мыслимыми голосами, которые струились из его якобы древесных щелей, он играл своим мертвецом – подбрасывал, ловил, пока наконец не находил подходящее место, как правило, это бывал высокий обрыв над рекой, откуда открывался прекрасный и далекий вид.
И тут он выпускал мертвеца на волю, он открывал себя, распахивал настежь и, стоя на самом краю обрыва, встряхивался всем телом с восторженным криком: «Флай!» И мертвец выпадал, и то был момент счастливого упоительного полета, который этот живой гроб дарил своим мертвецам – он ведь любил их и сберегал от унылого тлена, он дарил им полет, и в этот момент видел их совершенно ясно, как бы в замедленной съемке: видел, как падает девушка или офицер, как парят длинные девичьи волосы, как руки ласкают воздух прощальными всплесками… и тело падает долгодолго, чтобы затем с торжеством обрушиться в серебристую речную воду – и это Коронация, ибо что может быть великолепнее той короны свежих алмазных брызг, что взметнется при таком падении?
И затем тело, все в светящихся пузырьках, плывет и кружится в потоках, словно став русалкой или ночным пловцом или лодочкой для своих орденов… И эхо несет над ландшафтом, над купавами и тропами рыбаков освобождающий крик живого гроба: «Флай! Fly once more!»