– Нет, мне это не кажется, – возразил я.
– Мы здесь у пульса стоим, понимаете, у пульса!.. По этой ладожской жиле страна кровь в Ленинград вливает… свежую кровь… Только вы знаете, каково медикам на льду. Приходилось делать всё. И она делала всё. Она была упрямая! Лезла всегда куда не надо. Один раз попала в прорубь. Я думал, что схватит воспаление лёгких, но ничего, обошлось. В самом начале она ходила с изыскательскими партиями. Теперь, когда всё более или менее пришло в норму, она захотела перейти в армию. Я не мог её отговорить. Вы сможете узнать о ней в санупре. Мне очень не хотелось расставаться. В ней было много теплоты. – Он снял руки с моих плеч, отвернулся и опустился у печки. – Есть вопросы? – спросил он.
У меня не было вопросов. Мы сидели, не глядя друг на друга. Он говорил о ней так, как никто не говорил. Дело было даже не в словах, дело было в голосе, которым эти слова произносились.
– Могу добавить ещё, – сказал врач. – Она мне многое говорила, но о многом и умалчивала. Я знал, что она кого-то ждёт. Этого она мне, правда, не говорила, но я догадывался. Она знала, что я никого не жду. На льду надо быть снисходительными друг к другу. – Он усмехнулся. – Когда вы спросили о ней, я понял, что вы тот самый…
Я сидел, слушал и старался не пропустить ни одного слова.
– Сколько времени она пробыла здесь?
– Больше месяца.
– Она жила здесь?
– Да. Я уже сказал. Спала на этих нарах.
– Как её здоровье?
– Ничего. Для ленинградки – ничего.
– Почему она не осталась здесь?
– Я же вам сказал. – Я почувствовал, что врач волнуется. – Когда всё пришло в норму, она захотела перейти в действующую часть.
– У неё не было других причин? – жёстко спросил я.
– Вы хотите спросить, не приходилось ли ей… избегать меня?
– Да, – сказал я.
Врач встал.
– А по какому праву вы меня об этом спрашиваете? – тихо спросил он. – Вы не видели её с начала войны. Вы не были с ней, когда у неё умерли мать и ребёнок…
Он замолчал. Молчал и я.
Так бывает. Ты сидишь в комнате и долго беседуешь с человеком. Тебе кажется, что ты его уже давно знаешь, и ты привык ко всему: к окружающим вещам, к свету и к тому, как звучит в этой комнате его голос. Но вот произнесено одно какое-то слово, и всё обжитое пропадает: выступают острые углы у вещей, свет режет глаза, и тебе кажется, что ты на вокзале и поезд вот-вот отойдёт…
– Что же вы молчите? Злитесь? – внезапно спросил врач своим прежним иронически-благодушным тоном.
– Нет, – ответил я. – Во всяком случае, вы здесь ни при чём.
– Гордость? – пожал он плечами.
Внезапно всё показалось мне каким-то новым. Во всякое другое время я стремился бы поставить все точки над «ї». Сейчас это мне уже не казалось важным.
Я подошёл к нему почти вплотную.
– У вас была жена? – спросил я жёстко, как следователь. – Вы сказали, что Лида напоминала вам жену.
Мне показалось, что он испугался чего-то на секунду, но тут же взял себя в руки.
– Ну вот, теперь говорит корреспондент, – пошутил он.
– Перестаньте иронизировать! – сказал я. – Расскажите лучше всё о себе. Вы обязаны рассказать. Ну? У вас была жена? Она погибла? От голода? От бомбёжки? Бросила вас?
– Нет. Она тоже была врачом. Её убили немцы, – ответил каким-то чужим голосом врач. – Так много горя сейчас, что если кто-нибудь находит счастье, он обязан им поделиться.
Мне захотелось плакать. Я подошёл к врачу и протянул ему руку.
– Я рад, что мы встретились.
– Это правда? – спросил он и посмотрел мне в глаза. И только сейчас я заметил, что он совсем не молод: на его лице внезапно резко обозначилась каждая морщинка.
– Разве можно сейчас говорить неправду? – воскликнул я.
Он схватил мою руку и придвинулся к печке.
– Ну… ну вот… каша пригорела, – пробормотал он.
…В ту ночь мы так и не легли спать. Было уже утро, когда я вылез из палатки, чтобы отчистить снегом тарелки. Буран утих, и воздух был прозрачен. Всюду, насколько охватывал взгляд, была ровная и спокойная ледяная поверхность.
Всё кругом было бело. Но снег не резал глаза, потому что солнце ещё не взошло. По трассе, громыхая цепями, уже неслись машины. Они шли в одиночку и целыми колоннами.
Я вернулся в палатку. Смирнов всё ещё спал, а врач сидел на корточках перед печью и смотрел на огонь.
– Ну, всё в порядке, – сказал я, ставя тарелки на полку. – Я, пожалуй, поеду.
– Да, вам пора ехать… Обещайте мне, – тихо проговорил он, – что вы вспомните обо мне, когда будете вдвоём.
Мне показалось, что он с трудом ворочает языком. Я повернулся к нему.
– Да, обещаю вам.
Он протянул мне руку. Я молча пожал её.
Приехав в Ленинград, я зашёл в редакцию фронтовой газеты, написал корреспонденцию о Ладожской трассе и отнёс её на телеграф. Затем отправился в санитарное управление.
Санупр помещался в другом конце города, и был уже день, когда я добрался туда.
В маленькой комнатке отдела кадров сидела девушка – младший лейтенант. Я назвал фамилию Лиды и попросил навести справку, приходила ли она за назначением.
Я ожидал, что девушка будет долго копаться в бумагах, но она ответила тотчас же, заглянув в лежащую на столе папку.
– Да, была, – сказала девушка. – Назначена в Н-скую армию…
Светило солнце. Снежные холмы сверкали тысячью искр. У меня было радостно на душе. Я знал, что наконец нашёл её. Теперь это было вопросом дней, даже часов. Я стоял на огромной, занесённой снегом площади. Серые гранитные здания окружали меня. Вон там раньше возвышался Медный всадник. «Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?..» Сейчас всадника не было видно. Он был укрыт от снарядов.
Всё вокруг уже не казалось мне чужим. Я по-прежнему чувствовал, что нахожусь в крепости, но я знал теперь, чем она живёт, и знал тех, кто в ней живёт. Спокойно стучал метроном – сердце города…