В этом холоде - нет никакой науки.
Под бичом не выучишь ничего.
Как мне выжить, Коля, когда мне ведом
Этот мир с его беспрерывным бредом,
Мир больниц, казарм, палачьих утех,
Голодовок, выправок, маршировок,
Ледяных троллейбусных остановок
Это тоже пытка, не хуже тех?
Оттого-то, может быть, оттого-то
в этой маске мирного идиота
Ты бродил всю жизнь по своей стране.
Может быть, и впрямь ты ушел в изгнанье
Добровольное, отключив сознанье?
Но и этот выход не светит мне.
Я забыл, как радоваться. Я знаю,
Как ответить местному негодяю,
Как посбить его людоедский пыл,
Как прижаться к почве, страшась обстрела,
Как ласкать и гладить чужое тело...
Я забыл, как радоваться. Забыл.
Для чего гостил ты, посланник света,
в тех краях, где грех вспоминать про это,
где всего-то радости - шоколад,
где царит норильский железный холод,
где один и тот же вселенский молот
То дробит стекло, то плющит булат?
НОВЫЕ СТИХИ
* * *
Жизнь выше литературы, хотя скучнее стократ.
Все наши фиоритуры не стоят наших затрат.
Умение строить куры,
искусство уличных драк
все выше литературы. Я правда думаю так.
Покупка вина, картошки,
авоська, рубли, безмен
важнее спящих в обложке банальностей
и подмен.
Уменье свободно плавать в пахучей густой возне
важней уменья плавить слова на бледном огне.
Жизнь выше любой удачи в познании ремесла,
Поскольку она богаче названия и числа.
Жизнь выше паскудной страсти её загонять
в строку,
Как целое больше части, кипящей в своем соку.
Искусство - род сухофрукта,
ужатый вес и объем,
Потребной только тому, кто
не видел фрукта живьем.
Страдальцу, увы, не внове
забвенья искать в труде,
но что до бессмертия в слове
бессмертия нет нигде.
И ежели в нашей братье найдется один из ста,
Который пошлет проклятье войне пера и листа,
И выскочит вон из круга
в разомкнутый мир живой
Его обниму, как друга, к плечу припав головой.
Скорее туда, товарищ, где сплавлены рай и ад
в огне веселых пожарищ, - а я побреду назад,
Где светит тепло и нежаще
убогий настольный свет
Единственное прибежище для всех,
кому жизни нет.
* * *
Мне страшно жить и страшно умереть.
И там, и здесь отпугивает бездна.
Однако эта утварь, эта снедь
Душе моей по-прежнему любезна.
Любезен вид на свалку из окон
И разговор, где все насквозь знакомо,
затем, что жизнь сама себе закон,
А в смерти нет и этого закона.
Еще надежда теплится в дому
И к телу льнет последняя рубашка.
Молись за тех, Офелия, кому
не страшно жить и умирать не тяжко.
* * *
Когда бороться с собой
устал покинутый Гумилев,
Поехал в Африку он
и стал охотиться там на львов.
За гордость женщины, чей каблук
топтал берега Невы,
за холод встреч и позор разлук
расплачиваются львы.
Воображаю: саванна, зной,
песок скрипит на зубах...
поэт, оставленный женой,
прицеливается. Бабах.
Резкий толчок, мгновенная боль...
Пули не пожалев,
Он ищет крайнего. Эту роль
играет случайный лев.
Любовь не девается никуда,
а только меняет знак,
Делаясь суммой гнева, стыда,
и мысли, что ты слизняк.
Любовь, которой не повезло,
ставит мир на попа,
Развоплощаясь в слепое зло
(так как любовь слепа).
Я полагаю, что нас любя,
как пасечник любит пчел,
Бог недостаточной для себя
нашу взаимность счел
Отсюда войны, битье под дых,
склока, резня и дым:
Беда лишь в том, что любит одних,
а палит по другим.
А мне что делать, любовь моя?
Ты была такова,
Но вблизи моего жилья
нет и чучела льва.
А поскольку забыть свой стыд
я ещё не готов,
Я, Господь меня да простит,
буду стрелять котов.
Любовь моя, пожалей котов!
Виновны ли в том коты,
Что мне, последнему из шутов,
необходима ты?
И, чтобы миру не нанести
слишком большой урон,
Я, Создатель меня прости,
буду стрелять ворон.
Любовь моя, пожалей ворон!
Ведь эта птица умна,
А что я оплеван со всех сторон,
так это не их вина.
Но, так как злоба моя сильна
и я, как назло, здоров,
Я, да простит мне моя страна,
буду стрелять воров.
Любовь моя, пожалей воров!
Им часто нечего есть,
И ночь темна, и закон суров,
и крыши поката жесть...
Сжалься над миром, с которым
я буду квитаться за
Липкую муть твоего вранья
и за твои глаза!
Любовь мая, пожалей котов,
сидящих у батарей,
Любовь моя, пожалей скотов,
воров, детей и зверей,
Меня, рыдающего в тоске
над их и нашей судьбой,
И мир, висящий на волоске,
связующем нас с тобой.
* * *
Утешься, я несчастен с ней,
Как ты со мной была когда-то.
Просрочен долг, но тем ясней
И несомненнее отплата.
И я, уставши уличать,
Дежурю на подходе к дому
И отвыкаю замечать
заметное уже любому.
Что делать! За такой режим
нам платят с рвением натужным
не нашим счастьем, а чужим
несчастьем, вовсе нам не нужным.
Когда неотвратимый суд
все обстоятельства изучит,
Не то что мне её вернут:
О нет, её с другим измучат.
Как нам с тобой не повезло!
Здесь воздают - и то не сразу
По всей программе злом за зло,
но за добро добром - ни разу.
Она ответит, но не мне,
а той вполне безликой силе,
Что счет вела любой вине,
Хоть мы об этом не просили.
О, цепь долгов и платежей,
Коловращение, в котором
Один из двух чужих мужей
невольно станет кредитором!
Она решит, что я дурак,
И бросится к нему на шею,
И будет с ним несчастна так,
Как я ни разу не был с нею.
* * *
Нас разводит с тобой. Не мы ли
Предсказали этот облом?
Пересекшиеся прямые
Разбегаются под углом.
А когда сходились светила,
начиная нашу игру,
Помнишь, помнишь, как нас сводило
Каждый день на любом углу?
Было шагу не сделать, чтобы
не столкнуться с тобой в толпе
возле булочной, возле школы,
возле прачечной и т.п.
Мир не ведал таких идиллий!
Словно с чьей-то легкой руки
По Москве стадами бродили
наши бледные двойники.
Вся теория вероятий
ежедневно по десять раз
Пасовала тем виноватей,
Чем упорней сводили нас.
Узнаю знакомую руку,
Что воспитанникам своим
вдруг подбрасывает разлуку:
Им слабо разойтись самим.
Расстоянье неумолимо
возрастает день ото дня.
Я звоню тебе то из Крыма,
То из Питера, то из Дна,
Ветер валит столбы-опоры,
Телефонная рвется связь,
Дорожают переговоры,
Частью замысла становясь.
И теперь я звоню из Штатов.
На столе счетов вороха.
Кто-то нас пожалел, упрятав
Друг от друга и от греха.
Между нами в полночной стыни,
Лунным холодом осиян,
всею зябью своей пустыни
Усмехается океан.
Я выкладываю монеты,
И подсчитываю расход,
И не знаю, с какой планеты
Позвоню тебе через год.
Я сижу и гляжу на Спрингфилд
На двенадцатом этаже.
Я хотел бы отсюда спрыгнуть,
Но в известной мере уже.
* * *
...Жертва
Должна вести себя однообразно:
Когда она стенает и рыдает,
Мучителю быстрей надоедает.