Прощальный, так сказать, подарок.
Чего бояться? Светляка?
Медузы ядовитой? Спрута?
- не заходи со мной пока.
Дно опускалось быстро, круто,
И он поплыл. Такой воды
Он не знавал еще. Сияя,
Родней любой другой среды,
Ночная, теплая, живая,
Она плескалась и звала,
Влекла, выталкивала, льнула...
Жена, послушная, ждала.
Вот не хватало б - утонула
Из-за него. Пускай уж сам.
Отплыв, он лег, раскинул руки
И поднял очи к небесам,
Ловя таинственные звуки
перекликался ли дельфин
С дельфином, пела ли сирена...
Ей ни к чему. Пускай один.
Но никакая перемена
не замечалась. Голоса
звучали радостно и сладко.
Взлететь живым на небеса
Иль раствориться без остатка
в стихии этой суждено?
Какая прелесть, что за жалость
А впрочем, ладно. Все равно.
Но ничего не совершалось.
Его простили! Весь дрожа,
навеки успокоив душу,
Как бы по лезвию ножа,
Он вышел из воды на сушу.
Он лег у ног своей жены
(Смерть, где твое слепое жало?)
И в мягком шелесте волны
Услышал, как она сказала,
Ручонку выставив вперед
(Он, вздрогнув, приподнялся тоже):
- Смотри, мигает самолет!
И тут он понял. Боже, Боже!
Чего боялся ты, герой?
О чем душа твоя кричала?
Жизнь, описавши круг второй,
Пошла по третьему, сначала.
И он, улегшись на живот,
С лицом счастливым и покорным,
Смотрел, как чертит самолет
Свой третий круг над морем черным.
ПОЭМА ОТЪЕЗДА
...на что похожа наша встреча? На
видение из давешнего сна:
Двадцатый год, гимназия, и в ней
Какой-то орган новоразмещенный,
Совдеповский и сложносокращенный,
С названием из десяти корней.
Я прихожу за визой... или нет
Какой-то бумаженцией, потребной
Для выезда в Париж на пару лет.
Еще остался в классах сор учебный:
Помятый глобус, классная доска,
На коей уцелела надпись мелом
(Стереть не дотянулась ВЧК
Им многое в новинку, неумелым,
Их главные деянья впереди):
"Товарищи! Вся власть УЧЕРЕДИ..."
Три года мы не виделись. С тех пор
Я из эстета сделался аскетом
И виновато опускаю взор,
Когда напоминают мне об этом.
Зарос, одет в какое-то рванье
в потертом шарфе, в драненьком пальтишке,
Как нищий из моей же давней книжки
но я почти не помню про нее.
А впрочем, все я знал. Я был готов.
Не мы ли предрекали, накликали,
встречали гуннов, гибели алкали
И вместо гуннов вызвали скотов?
И это я предчувствовал. Теперь
Я раболепно открываю дверь,
записку Луначарского вручаю,
потом, стыдясь внезапной хрипоты,
Жую слова... и в этот миг встречаю
Твой прежний взгляд. Я знал, что это ты.
Сто лет назад (а сколько в самом деле?
все милосердно прячется в туман)
Мы пережили - нет, преодолели
Угарно-кокаиновый роман,
продлившийся от середины лета
До предвоенной тягостной зимы,
Типичный для тогдашнего поэта
И дочери профессорской семьи.
О этот демонизм, о вамп наивный,
Богемный, добросовестно-надрывный,
Метания от беса до креста,
Запекшиеся черные уста,
"Хочу грешить!", "Хочу уйти в монашки!",
"Хочу вина!", "Хочу на острова!"
О, как я изучил твои замашки,
Безбожный грим, заемные слова,
Разрывы и прощания без счета...
но было в этом истинное что-то
Твой первый страх, твой полудетский плач,
И зябнущее, тоненькое тело,
в котором трепетала и болела
Душа живая, как её ни прячь.
Ночные кабаки, где слух терзали
Безумцы с подведенными глазами;
Метельные видения, мосты,
все сомовщина, вся арлекинада,
все притяженье черной пустоты:
Мы к гибели летим, и так и надо,
все поделом! Мучительный набор:
Полозьев скрип, откинутая полость,
И звездный мрак, и в этом тоже пошлость
не музыка. Не гибель, а позор.
Вот плеоназм: упадок декаданса,
Торговля бредом, драмы в синема...
в конце концов я этому не сдамся,
И не умру. И не сойду с ума,
затем что гниль чужда моей природе
И я скучаю там, где гибель в моде.
Все, что носилось в воздухе ночном,
Февральском, стылом, каплющем, зеленом,
все разошлось с годами по салонам.
Играйте дальше. Я тут ни при чем.
Вот так, друг друга вдребезги измучив,
Мы разошлись шесть лет тому назад:
Елагин остров, между черных сучьев
Стоит февральский розовый закат,
но тьма клубится на востоке мглистом.
Мы расстаемся. Плоски все слова.
До этого ты месяц или два
Металась между мной и террористом,
Он ждет тебя сегодня в пол-седьмого,
Я каблуком утаптываю снег,
И все, что в нас покуда есть живого,
Сейчас умрет - теперь уже навек.
Дальнейшее не стоит описанья.
Война, развал, февральское восстанье
все двинулось лавиной стольких бед,
Что нам равна возможность всех исходов.
Вот участь богоизбранных народов:
Куда ни сунься - им спасенья нет.
Куда ни правь - направо ли, налево,
всех притяженье ямы одолело,
И я - похмельный гость в чумном пиру
на плечи крест безропотно беру.
Что о тебе я слышал? В общем, мало:
Сперва пила, любовников меняла,
С одним из них затеяла журнал,
У Белого в истерике валялась,
Из-за эсера Кошкина стрелялась...
Однажды ночью я тебя узнал:
Ты ехала с хлыстом в автомобиле.
Хлыст был раскормлен. Их тогда любили.
Теперь, когда, решившись наконец,
Дождавшись всех обещанных возмездий,
Я подаю прошенье об отъезде,
Ты предо мной: без грима, без колец,
В обличии стандартной комиссарши,
не сделавшем тебя, однако, старше,
С короткой стрижкой, с пламенем в глазах...
Кто мог предугадать такой зигзаг
Не я ли сам? Не нас ли всех манило
Предвестье бури, грозная волна?
Все жаждали пройти через горнило
И вот прошли. Я заплатил сполна.
Что ты творила в три последних года
не ведаю. Какие-то фронты...
затянутая в кожанку свобода,
Жена наркома - это тоже ты,
И этот порох, заменивший ладан,
И кожа, заменившая парчу
И этот путь был мною предугадан.
Я знал, что будет так. Но я молчу.
На той, тогдашней плесени и гнили
возрос кумач грохочущих торжеств,
Повадки новоявленных божеств,
Броневики, агитавтомобили,
Все узнаю, и всюду мне видна
Одна рука, истерика одна.
Подобный переход не мной замечен.
Мы оба щепки этого костра.
Но я обобран, выжат, искалечен,
Я понял все, а ты, моя сестра,
Со взором снисходительно-приветным
(От этого мне тоже не уйти),
Пропахшая степным вольготным ветром,
И порохом, и "Лориган-Коти"
Мне доказать пытаешься, что бегство
Погибельно, что время бросить детство
И дар отдать на просвещенье масс...
Мелькает "с нами", "наше" и "у нас".
Но я молчу. Из этой мясорубки
нет выхода, и ты обречена.
Здесь судьбы побежденных так же хрупки,
Как судьбе победителей. Весна
Меж тем берет права свои. Я слышу,
Как вниз роняет капли бахрома
Сплошных сосулек. Облепивших крышу.
Сейчас я снова не сойду с ума,
Как и тогда. Я попросту уеду,
А ты, подвластна все тому же бреду,
Погубишь все, потом умрешь сама
От тифа ли, от пыток ли, от пули,
И я умру, и встанет в карауле
нас на пиру собравшая чума.
Ты выпустишь меня по дружбе старой.
И я - сутулый, желтый, сухопарый