Весь тот день я не находил себе покоя и регулярно подходил к телетайпу узнать о развитии событий. В скором времени мне стало ясно, что десяти лет оказалось недостаточно, чтобы разорвать объятия, в которых сжимала мою душу война. Я не мог не вернуться, сколь бы рискованно это ни было. Я не мог не увидеть конца этой войны, пусть даже всё шло к тому, что она закончится поражением того дела, которому я служил, будучи военнослужащим. Я не могу объяснить этого ощущения. Мне просто казалось, что побывать там в самом конце войны — моя личная обязанность. Поэтому я связался с американским офисом «Трибьюн», сообщив, что готов помогать Йейтсу, работавшему штатным корреспондентом газеты на Ближнем Востоке, в его работе по освещению наступления противника. Издатели сообщили, что не возражают. На следующее утро я уже летел во Вьетнам на борту самолёта компании «Эр Франс».
Я вышел из самолёта на базе Таншоннят 2 апреля — через десять лет и один месяц после того, как высадился в Дананге в составе 9-й экспедиционной бригады.
* * *Для того чтобы подробно описать последнюю военную кампанию Северного Вьетнама, надо писать отдельную книгу. Я даже не уверен в том, что те события можно назвать кампанией, там происходило скорее массовое переселение людей. Северовьетнамская армия просто бурным потоком нахлынула на поля, устремляясь к Сайгону. За исключением одной непродолжительной и безнадёжной попытки дать отпор, предпринятой одной-единственной дивизией в столице провинции Ксуанлок, АРВ не оказала никакого серьёзного сопротивления. Южновьетнамская армия распалась. Она растворилась. Случались ужасные сцены, когда охваченные паникой солдаты во время бегства от наступающего противника избивали и давили гражданских лиц. Ближе к концу того месяца эта атмосфера распада стала уже просто физически ощутимой. У нас на глазах распадались, рушились не только армия, но и вся страна. Дороги были забиты беженцами и солдатами. Некоторые колонны растягивались на двадцать миль, змеями спускаясь с холмов и каучуковых плантаций к заболоченным равнинам вокруг Сайгона. Эти процессии, у которых, казалось, не было ни начала, ни конца, тянулись по дорогам до самого горизонта. Они плелись под дождём и жарким солнцем, босоногие гражданские лица, солдаты в ботинках, гниющих прямо на ногах. Некоторые солдаты не бросали оружия, твёрдо решив держаться друг друга в своих маленьких группках, но большинство шагали безоружными, это были павшие духом люди, решимости которых хватало лишь на бегство; там были потерявшиеся дети, которые плакали и звали родителей, и родители, которые выкрикивали имена своих детей; раненные бойцы в запёкшейся крови и грязных временных перевязках — некоторые шли сами, некоторые кучами лежали в кузовах санитарных машин; грузовики, автобусы, стада буйволов, скрипящие повозки с деревянными колёсами. Сплошным потоком растянувшись по дорогам, эти плотные, шевелящиеся скопления людей, машин и животных перекатывались через завалы и текли мимо остовов сгоревших танков, мимо трупов и фрагментов трупов, гниющих у обочин на полях. А вслед за этими отступающими колоннами надвигался шум от бомб и снарядов, утробное урчание зверя, войны, пожирающей своих жертв.
В этих сценах было столько человеческих страданий, что меня они уже не трогали. Они отупляли. Я хотел увидеть, как всё это кончится, каким бы ни был исход. И в то же самое время мне не хотелось стать свидетелем победы северных вьетнамцев. Я всё вспоминал Леви, Салливана, всех остальных, и что-то во мне отчаянно восставало против мысли о том, что они погибли зря. Война была проиграна, уже почти совсем проиграна. А они все погибли за просто так. Они отдали всё и ни за что.
Мне кажется, такие двойственные чувства были вообще свойственны американским ветеранам, которые, подобно мне, были против войны и в то же время душою к ней привязаны. После увольнения из морской пехоты в середине 1967 года меня занесло в антивоенное движение, хотя горячим участником его я никогда не был. Я в конце концов вступил в организацию «Вьетнамские ветераны против войны», но самое яркое выражение протеста с моей стороны произошло в 1970 году, когда я отправил планки своих вьетнамских наград по почте президенту Никсону, приложив к ним длинное и злое письмо с объяснениями причин, по которым я выступаю против американской политики в Индокитае. Я наивно полагал, что такой личный, индивидуальный поступок окажется действеннее многолюдных маршей протеста. Примерно месяц спустя я обнаружил в почтовом ящике конверт с обратным адресом: «Белый дом». В нём были мои медали и письмецо, написанное каким-то неприметным чиновником. В письме сообщалось, что исполнительная власть Соединённых Штатов не уполномочена принимать на хранение военные награды, и потому возвращает мне мои планки. Автор письма заключил его зловещей фразой: «Ваши взгляды в отношении политики США в Южном Вьетнаме приняты во внимание и доведены до сведения соответствующих органов». Этот эпизод явился вершиной моей карьеры в качестве активиста антивоенного движения. Моё благородное проявление личного протеста оказалось бесплодным, столь же бесплодным, как сама эта война. Я понял, что мне на роду написано ввязываться в безнадёжно проигрышные дела.
* * *