Иногда эта скука развеивалась какой-нибудь масштабной операцией «поиск и уничтожение», однако приятное возбуждение от полёта на головном вертолёте в район десантирования обычно сменялось всё той же ходьбой по грязи, липнувшей к ботинкам, под жарким солнцем, раскалявшим каски, а невидимый враг всё так же стрелял по нам из далёких зарослей. Одна радость — в редких случаях вьетконговцы решались вступать в обычные бои, и тогда это была не просто радость, но маниакальный восторг от вступления в бой. Напряжение, копившееся неделями, изливалось наружу за несколько минут оргазмического зверства, и бойцы изрыгали вопли с ругательствами на фоне разрывов гранат и торопливого треска очередей из автоматических винтовок.
Весомых результатов ни одна из таких стычек не приносила, разве что еженедельные списки убитых солдат противника увеличивались на несколько человек; ни одной из них не суждено попасть в какой-нибудь труд по военной истории, и курсантам не изучать их в Уэст-Пойнте. Но мы, их участники, в этих боях становились другими и набирались опыта, в этих мало кому известных перестрелках мы постигали старые истины о страхе, трусости, мужестве, страданиях, жестокости и товариществе. А главное, мы узнавали, что такое смерть в том возрасте, когда человеку свойственно считать себя бессмертным. Рано или поздно все люди избавляются от этой иллюзии, но в гражданской жизни это происходит постепенно, на протяжении многих лет. Мы же избавлялись от неё моментально, и, за несколько месяцев повзрослев, раньше положенного срока становились зрелыми мужчинами. Познание смерти, неумолимых границ, ограничивающих человеческое существование, отсекало нас от юности столь же безвозвратно, как ножницы хирурга когда-то отрезали нас от связи с материнским лоном. И при этом лишь немногие из нас были старше двадцати пяти лет. Мы покидали Вьетнам диковинными существами: на наших юных плечах были головы довольно старых людей.
* * *Сам я уехал оттуда в начале июля 1966 года. Десять месяцев спустя, отслужив положенный срок командиром учебной пехотной роты в Северной Каролине, я был уволен с почётом[2], распрощавшись с корпусом морской пехоты и избавившись от возможности преждевременно погибнуть в Азии. Я был счастлив как приговорённый к смерти человек, которому смягчили наказание, но не прошло и года, как я начал скучать по войне.
Другие ветераны из числа моих знакомых признавались, что испытывают те же чувства. Несмотря ни на что, мы были странным образом привязаны к Вьетнаму, и, что ещё более странно, нас тянуло обратно. Война там ещё продолжалась, но желание вернуться порождалось совсем не патриотическими представлениями о долге, чести, жертвенности — не теми мифами, с помощью которых старики отправляют молодых туда, где их убивают или калечат. Оно порождалось скорее осознанием того, насколько глубокие изменения в нас произошли, насколько сильно отличаемся мы от всех, кто не знает, что такое непереносимые муссонные дожди, изматывающие патрули, страх, который ощущаешь, когда высаживаешься в горячем районе десантирования [3]. У нас было очень мало общего с ними. Мы снова были гражданскими людьми, но гражданский мир казался нам чуждым. Нам был ближе другой мир — тот, в котором мы воевали и теряли друзей.
Я участвовал тогда в антивоенном движении, настойчиво и безуспешно пытаясь примирить свой протест против войны с этой ностальгией. Позднее я понял, что примирение было невозможным, что я никогда не смогу возненавидеть эту войну с такой же незамутнённой страстью, с какой выступали против неё мои друзья по антивоенному движению. Я на той войне воевал, поэтому для меня она не была неким отвлечённым понятием, я относился к ней очень эмоционально, как к самому значительному событию моей жизни. Мои мысли, ощущения и чувства никак не могли вырваться из её объятий. В раскатах грома я слышал грохот орудий. Шум дождя неизменно пробуждал воспоминания о ночах, проведённых в сырых окопах; прогуливаясь по лесу, я всегда инстинктивно искал растяжки или признаки засады. Я мог громко выражать свой протест, не хуже самого заядлого активиста, но я не мог отрицать того факта, что война меня крепко зацепила, что в ней в равной степени присутствовали обаяние и мерзость, восторг и тоска, сердечность и жестокость.