Подходит медбрат, вставляет ему в рот термометр, замеряет кровяное давление и отходит к солдату АРВ, лежащему на койке по соседству с Эспозито. Это стандартная больничная койка, спинка её поднята, и солдат практически сидит. Всё его тело упрятано под бинтами и гипсом, кроме одной руки, нижней части лица и макушки. Пряди густых чёрных волос спадают на бинты, закрывающие его глаза и лоб. К телу солдата приделаны всяческие приспособления: трубки, резиновые шланги, зажимы, манометры. Он напоминает мне эпизоды из фильмов ужасов про страшные эксперименты над людьми: весь обмотан белыми бинтами, всякие устройства вокруг.
Паркер с Эспозито продолжают вспоминать подробности своей долгой дружбы. Глаза Паркера влажны, голос от переживаний срывается, и мне становится неловко, как будто я подслушиваю разговор влюблённых перед разлукой. Я оборачиваюсь к медбрату и спрашиваю, что случилось с южновьетнамским солдатом. Медбрат отвечает, что он ранен в левую руку, обе ноги, живот и голову, и должен умереть через день-два. Морпеху повезло меньше.
«Он, скорей всего, всю жизнь так и будет — овощ…» — говорит медбрат.
Через несколько секунд, будто бы пытаясь опровергнуть этот прогноз, морпех начинает метаться по койке, издавая странный звук, какое-то булькающее рычание. Затем раздаётся звук, как будто кто-то раскусил черешок сельдерея — морпех в судороге сжал зубами термометр. Он пытается его проглотить. «Сукин сын!» — восклицает медбрат, подбегает к нему и вытаскивает раздавленный термометр изо рта. Здоровяк бешено бьётся в конвульсиях, бутыли качаются на стойке, а медбрат выхватывает из сумки шприц-тюбик. Он протирает спиртом мускулистую руку морпеха и впрыскивает успокоительное.
«Тихо, тихо, — говорит он, навалившись на парня. — Тихо, тихо. Будем теперь ректально мерять. Пока ты сам себя не порешил, будем в задницу пихать».
Успокоительное начинает действовать. Судороги ослабевают, рычание сменяется постаныванием, и он, наконец, затихает.
* * *Мы лежим в канаве, смертоносные кусочки металла из АК-47 впиваются в дорогу, за которой мы залегли. Когда огонь прекращается, мы перебегаем через неё и открываем ответный огонь из-за насыпи. Мы наугад обстреливаем поле, поросшее слоновьей травой, и окружающие его невысокие округлые холмы. Несколько человек перелезают через насыпь, выстраиваются в цепь и выдвигаются по полю к холмам. Один из стрелков делает пару выстрелов по цели, которую он увидел или услышал, или просто решил, что увидел или услышал. Воздух в гуще травы настолько неподвижен и горяч, что там трудно дышать.
Мы с Полсоном вползаем на пригорок и обнаруживаем L-образный блиндаж, отрытый на его склоне. Мы осторожно подходим, я останавливаюсь у входа и забрасываю вовнутрь гранату. От разрыва, мощь которого сосредоточивается внутри блиндажа, под ногами содрогается земля. Когда дым развеивается, мы с Полсоном заползаем в него и обнаруживаем там тростниковую циновку, изрешечённую осколками гранаты. Но снайпера, даже если допустить, что он там был, давно уже и след простыл. И мы бредём обратно к дороге, ощущая полное опустошение от тщетности наших усилий, подобно боксеру, размахнувшемуся что было сил, но не попавшего в соперника.
Час спустя. Морпехи группами ковыляют по дороге, несут павших в борьбе с жарой на носилках, которые мы изготовили, вырубив шесты с помощью мачете и вставив их в скреплённые по два пончо. Мой взвод получает приказ сменить 1-й взвод в голове колонны. Выдвигаясь вперёд, мы проходим мимо бойцов из взвода Леммона, валяющихся в кювете в тени от деревьев. Какой-то морпех, опустив плечи и свесив руки между коленей, сидит на бревне в классической позе уставшего солдата. Его ввалившиеся глаза уставлены куда-то вдаль. По лицу вместе с потом размазана пыль. Каска валяется у ног. Винтовка лежит под углом на бедре, опираясь прикладом о землю. Я гляжу на него и понимаю, что мы чувствуем одно и тоже: усталость, которая сильнее обычного изнеможения, губительней смертельной усталости, которая доходит до самых сокровенных глубин души и тела.
Проходит ещё час, и в поле зрения появляется колонна машин, которая доставит нас обратно на базу, на высоту 268. Грузовики выстроены в ряд у пересечения дороги, по которой мы идём, и той, что ведёт через проход Дайла. В этом проходе стоит стройная, непокосившаяся старая французская сторожевая башня, разрушенный памятник рухнувшей империи. До грузовиков ещё ярдов пятьсот, и машины защитного цвета кажутся миражом в волнах горячего воздуха, колыхающихся над дорогой. И, хотя при виде дожидающегося нас транспорта мы воспряли духом, тела всё равно измотаны настолько, что шагу прибавить мы не можем.