У меня не осталось ни оптимизма, ни амбиций, свойственных молодым американцам. Я испытывал лишь страстное желание наверстать шестнадцать месяцев недосыпания и стариковскую уверенность в том, что сюрпризов больше не будет, ни хороших, ни плохих.
На самом деле мне лишь хотелось надеяться, что сюрпризов больше не будет. Я столько раз попадал в засады, что не знал, много ли новых физических или эмоциональных потрясений смогу перенести. У меня присутствовали все симптомы «боевого ветеранитиса»: неспособность сконцентрироваться, детская боязнь темноты, склонность быстро уставать, хронические кошмары по ночам, непереносимость громких звуков, особенно когда хлопала дверь или «стрелял» автомобиль, а также постоянные переходы от депрессии к вспышкам гнева, которые случались у меня без видимых причин. От войны я оправился далеко не до конца.
* * *Я пошёл служить в морскую пехоту в 1960 году, частично под воздействием патриотического подъёма времён президентства Кеннеди, но в основном из-за того, что мне опостылело безмятежное существование в пригороде большого города, где я прожил большую часть жизни.
Я вырос в Уэстчестере, штат Иллинойс, в одном из городков, что возникли среди окружавших Чикаго прерий благодаря послевоенному изобилию, кредитам на жильё от Администрации по делам ветеранов, усилению миграции населения и недостатку жилья, из-за чего в послевоенные годы миллионы людей переехали жить за город. В нём было всё, чему положено быть в пригороде: аккуратные новые школы, пахнущие свежей штукатуркой и половой мастикой, супермаркеты с хлебом «Уандербред» и замороженным горошком «Бэрдз Ай» на полках, ряды домов с полуэтажами, с центральным отоплением, протянувшиеся вдоль вылизанных улиц, на которых никогда ничего не происходило.
Поначалу там было совсем неплохо, но годам к двадцати я понял, что мне опротивели эти места с их нудным однообразием, барбекю летними вечерами под убаюкивающее гуденье газонокосилок. Во времена моего детства Уэстчестер стоял почти на самой границе застроенного района. Далее простирались иллинойские поля и пастбища, куда я ходил по выходным на охоту. Помню, как выглядели эти поля на закате осени: коричневая кукурузная стерня на белом снегу, сухой шелест мёртвых листьев, брошенные фермерские жилища, дожидающиеся бульдозеров, которые приедут и их снесут, расчищая участки под новые стройки, и на границе видимости — несколько голых клёнов на фоне блёклого ноябрьского неба. Я до сих пор живо представляю себя самого на тех полях: вспугнутые кролики выскакивают из ежевичных кустов, в нескольких милях позади виднеются типовые дома, а впереди тянутся бескрайние пустые прерии, и тот мальчишка не находит себе покоя среди городской скуки с одной стороны и сельского запустения с другой.
Единственное, что радовало меня в окружающем мире в детские годы — лесные заповедники графств Кук и Дюпаж, полоса девственных лесов, сквозь которые протекала мутная речка под названием Солт-Крик. Тогда она была ещё не очень загажена, и в её медлительных водах ловились сомики, зубатки, карпы, кое-где водились окуни. В тех лесах можно было поохотиться, там встречались и олени, хотя в основном это был не более чем намёк на давние дикие времена, когда по лесным тропинкам ступали ноги, обутые в мокасины, а трапперы в поисках пушных зверьков плавали по рекам в каноэ из берёзовой коры. Время от времени на илистых берегах этой речки я находил кремневые наконечники для стрел. Глядя на них, я представлял себе то нецивилизованное, героическое время, жалея о том, что мне не выпало жить тогда, когда Америка не была ещё страною торгашей и магазинов.
Именно этого я хотел — отыскать в прозаическом мире возможность пожить по-геройски. Избалованный безопасной, удобной, мирной жизнью, я жаждал опасностей, трудностей и ожесточённых схваток.
Я очень смутно представлял себе, как можно реализовать эти своеобразные устремления, пока в студенческий центр университета Лойолы не пришла группа по вербовке в морскую пехоту и не установила там свой стенд. Это были «охотники за талантами», искавшие сырьё для производства офицеров. В студенческом центре висел плакат, изображавший подтянутого лейтенанта со спортивным, грубоватым лицом — у военных такие лица считаются приятными. Этакая помесь между лучшим полузащитником года и нацистом-командиром танка. Его голубые глаза, ясные и уверенные, глядели на меня как-то вызывающе. «Иди служить в морскую пехоту!» — гласила надпись над его белой фуражкой. «Веди за собой солдат!»
Я порылся в агитационных материалах и выбрал брошюру, на обложке которой перечислялись все сражения с участием морских пехотинцев, от битвы за Трентон [6] до высадки американского десанта в Инчхоне [7]. Когда я начал читать по порядку этот перечень, на меня вдруг снизошло одно из тех озарений, что случаются нечасто: война! — там тот героизм, что я ищу. Война — вот где приключение из приключений, война — вот он, самый удобный для обычного человека способ сбежать от обыденности. Наша страна тогда ни с кем не воевала, но начало шестидесятых было временем почти непрестанной напряжённости и кризисов, и если бы вспыхнул какой-нибудь конфликт, морских пехотинцев обязательно послали бы туда воевать, и я смог бы оказаться там среди них, именно там. Не наблюдать за происходящим на киноэкране или по телевизору, не читать об этом, но быть там, воплощая мечты в действительность. Я уже видел, как участвую в захвате плацдарма, где-то далеко-далеко, как Джон Уэйн в «Песках Иводзимы», а затем возвращаюсь домой — настоящий воин, загорелый, с медалями на груди. Вербовщики пустили было в ход свои обычные приманки, но меня не надо было уговаривать. Я уже решил, что пойду служить.