СЕБАСТЬЯН ХОСИНЬСКИЙ
ВОЕННЫЙ ТРИПТИХ
Sebastian Chosiński
"Tryptyk wojenny"
Перевод — Марченко В.Б.
И ВОКРУГ – НИЧЕГО НЕ СЛЫХАТЬ, КРОМЕ ПЛАЧА
Nic już nie słychać
1
На перроне царил неописуемый галдеж. Плачущие от голода и недостатка сна дети, погруженные в бесконечную литанию старцы, женщины, скандалящие за лучшее местечко, в ожидании поезда, который опаздывал уже более чем на два часа. Нервное возбуждение передавалось всем, даже уже привыкшим к нынешней толкучке и неудобствам железнодорожникам с патрулирующими вокзал полицейскими. Подобное они переживали каждый день уже три недели, и ничто не предсказывало, чтобы в ближайшее время в этом отношении хоть что-то изменилось к лучшему. Бесчисленные толпы перекатывались с запада к востоку и с востока на запад. Что удивительно, все, словно буддистскую мантру, повторяли, что там, куда они направляются, будет лучше. "Лучше" наверняка означало "безопаснее". Ибо выбор, перед которым они становились, в действительности был всего лишь выбором меньшего зла.
Как бы наперекор людскому несчастью, природа переживала вторую молодость. Стекающая с неба жара заставляла вспомнить о недавно закончившихся каникулах. Наиболее отважные малолетние пострелята, которые не боялись отойти хотя бы на мгновение от кочующих по вокзалу матерей или бабок, плескались в небольшом искусственном пруду, расположенном метрах в двадцати за путями. Железнодорожники говорили, что то был рыбный пруд, но как только началась война, местные тут же выловили сетями всю рыбу, опасаясь, что за них это могут сделать оголодавшие путники. Но как только издали доносился рык самолетных моторов, мальчишки вылезали на берег и, что было сил, мчались к своим опекунам. Не помогали никакие объяснения жандармов, что если это будут вражеские самолеты, то они, в первую очередь, разбомбят вокзал, так что в случае налета лучше всего бежать в сторону березового леска или, когда никакой иной возможности уже не будет, в городок. В течение последних суток тревогу поднимали раза два. К счастью, всякий раз у подлетающих самолетов на крыльях была красно-белая шахматка. И даже страшно было подумать, во что превратился бы перрон, если бы то были немецкие бомбардировщики.
Длительное ожидание поезда делало пассажиров ужасно раздраженными. Все нервничали, и было достаточно самого малейшего повода, чтобы дружеская беседа превратилась в базарный скандал. Опасаясь, чтобы в ссору не вовлекались другие ожидавшие поезда, в подобные ситуации тут же вмешивались полицейские или жандармы, они тут же выводили самых языкатых за вокзал и там приводили в чувство, апеллируя к здравому смыслу, а когда это не помогало, к патриотизму. Сварливые соседи с вокзального перрона тогда замолкали и, низко опустив головы, со стыдом обещали, что такое больше не повторится. Но повторялось, ибо безнадега, страх и скука ожидания поезда брали верх – и над рассудком, и над патриотизмом.
- Легко быть патриотом, когда у тебя винтовка в руке и враги в сотне метров, - буркнул себе под нос пожилой мужчина, у которого пару минут назад полицейские проверили документы да еще и обозвали уклоняющимся от гражданских трудов, поскольку тот в нецензурных выражениях требовал немедленно предоставить хотя бы дрезину. – Какое дело мне до других? – продолжал выступать он. – Вот я – ветеран, а их этих говнюков никто еще пороху и не нюхал...
- Да успокойтесь вы уже, - отозвался другой мужчина, опиравшийся о стену и держащий в руках изысканную деревянную тросточку. Его низкий, густой голос походил на сообщения, которые, время от времени звучали через мегафоны вокзала. – Все мы едем на одной и той же телеге.
- Едем? – с иронией переспросил ветеран. – Вы уж простите, но я много бы отдал за то, чтобы наконец уехать отсюда.
- А вам не нравится наша компания? – вмешалась в разговор толстая женщина в очках, окруженная венком забитых до невозможного чемоданов и парочкой заплаканных и сопливых детей. Неприязненный тон она старалась уравновесить улыбкой. Только ее неровные, почерневшие от табачного дыма зубы отвращали от нее еще сильнее.
Ветеран хотел уж было послать ее, но, похоже, в самый последний момент прикусил язык и лишь махнул рукой. Он повернулся к женщине спиной и глянул на сидящую на перевернутом вверх дном старом оцинкованном ведре немолодую уже брюнетку. Он заговорщически подмигнул ей и процедил:
- Старая жирная дура.
Каким-то чудом тетка в очках услышала его слова и подняла еще больший хай. Кричала она так громко, и слова выстреливала с такой скоростью, что трудно было даже понять, что же она думает о своем противнике. Ее дети, спрятавшись за матерью, вопили еще сильнее. Ожидавшие поезда пассажиры старались не обращать на неприятный инцидент особого внимания, чтобы только не ухудшать ситуацию, но сидящие ближе всего, в конце концов, не выдержали, поднялись с занимаемых ими мест и начали успокаивать женщину. Только эффект был совершенно противоположен ожидаемому. Толстуха в очках вырывалась, размахивая руками и вслепую раздавая удары, когда же ее наконец-то обездвижили, плюнула в сторону недавнего оппонента. Но тот вовремя уклонился, так что слюна достала сидевшую сразу же за ним брюнетку.