Обладая легкимъ и воспрiимчивымъ умомъ, японецъ — искусный ремесленникъ; онъ даже артистъ, насколько подъ этимъ словомъ разумѣется лишь искусное подражанiе природѣ, но онъ не трудолюбивъ. Въ этомъ отношенiи кукушка, такъ часто воспѣваемая въ японскихъ стихотворенiяхъ, могла бы служить его символомъ, если правда, что эта птица предпочитаетъ обкрадывать чужiя гнѣзда, вмѣсто того, чтобы вить свое. Лихорадочная поспѣшность, съ которой онъ въ настоящее время старается все высмотрѣть, все понять и все поглотить, не ослабляетъ высказаннаго сужденiя.
Японская вѣжливость, вполнѣ справедливо прославленная, дѣйствительно ли она представляетъ собою проявленiе добраго и мягкаго по природѣ сердца? А, можетъ быть, она вытекаетъ изъ чувства тщеславiя или же она обуславливается сознанiемъ iерархическихъ различiй, запечатлѣннымъ въ глубинѣ души долгими вѣками угнетенiя? Конечно, по природѣ японецъ не жестокъ и даже не золъ, но я не считаю его ни очень чувствительнымъ, ни надѣленнымъ добротою; исключенiе представляетъ женщина, которую вѣковое воспитанiе сдѣлало мягкою, покорною и преданною. Мужчина — черствъ, надмененъ, несдержанъ, злопамятенъ и мстителенъ. Зато онъ разсудителенъ и обладаетъ глубокимъ чувствомъ справедливости. Обращаясь вѣжливо и почтительно, вы получите отъ любого японца то, что вамъ угодно, но, если вы нанесете ничтожнѣйшую обиду самому жалкому возчику дзинрикися, вы наживете себѣ въ немъ смертельнаго врага.
Не вдаваясь въ бóльшiя подробности, таковъ въ общихъ чертахъ японецъ, какъ частный человѣкъ.
Что касается японца — то онъ существуетъ лишь очень недавно. Патрiотическiя чувства, зародившiяся съ момента возстановленiя имперiи, развились, благодаря методической дрессировкѣ, которой подвергли освобожденный народъ Государственный переворотъ, низвегнувшiй сначала сiоогунатъ, а затѣмъ отраженнымъ ударомъ и самый феодальный строй, пробудилъ народное сознанiе, притупленное гнетомъ повсемѣстной тиранiи. Народныя массы, освобожденныя, но еще юныя и безсильныя, очертя голову, отдались въ распоряженiе божественной власти императора, который при помощи теорiи нацiоналистической и имперiалистической теократiи создалъ изъ нихъ могущественнѣйшую опору возстановленнаго трона. Такъ прежде всего объясняется этотъ дикiй припадокъ благоговѣнiя передъ особою императора, наблюдаемый нами въ теченiе сорока лѣтъ. Первоначально онъ являлся бурною реакцiею противъ раздробленности и попранiя обще-народныхъ интересовъ ради выгоды одной касты. Но это чувство вскорѣ было подкрѣплено вторымъ элементомъ, быть можетъ, еще болѣе могущественнымъ, чѣмъ первый: столкновенiемъ съ иностранцами, вновь появившимися послѣ 250 лѣтняго перерыва, въ тотъ именно моментъ, когда Японiя переживала внутреннiй переворотъ.
Въ глазахъ японцевъ, удаленныхъ отъ всего остального мiра, ихъ страна, несмотря на внутреннюю раздробленность, продолжала оставаться первою страною въ свѣтѣ. Вмѣшательство иностранцевъ, порою крайне высокомѣрное, доказало имъ противное. Японцы этимъ были глубоко оскорблены въ своей гордости островитянъ, привыкшихъ безсознательно обожать себя. Именно тогда то зародилось, вмѣсто прежней внутренней раздѣльности клановъ, незнакомое до тѣхъ поръ, новое чувство. Это была зависть и затаенная ненависть къ стоявшимъ выше нихъ иностранцамъ, стремленiе сравняться съ ними, превзойти ихъ и отомстить за полученныя оскорбленiя; это чувство, примиривъ быстро всѣ былыя несогласiя, объединило представителей различныхъ мнѣнiй въ одинъ грозный заговоръ. Чувство это именуется нацiональной гордостью.
Кромѣ мистико-политическихъ вѣрованiй въ обожествляемаго императора, ничто не могло такъ сильно способствовать обезпеченiю нацiональнаго объединенiя, какъ этотъ искусно поддерживаемый и умѣло эксплоатируемый шовинизмъ. Вѣрованiя отдаленныхъ временъ, оживленныя вновь въ послѣднее столѣтiе перiода сiоогуновъ, подготовили подданныхъ къ безусловной покорности императору, а шовинизмъ создалъ кровожадныхъ бойцовъ для предстоящей борьбы.
Такимъ образомъ, эти двѣ идеи, взаимно помогая одна другой въ стремленiи къ единой цѣли дали возможность одному изъ народовъ, ничѣмъ не выдѣляющемуся изъ числа другихъ, достигнуть крупныхъ результатовъ въ короткiй промежутокъ времени. Индивидуальное безсилiе не могло найти себѣ болѣе вѣрнаго убѣжища и болѣе надежной точки опоры. А потому оно ухватилось за эти идеи какъ за единственное средство спасенiя.