Териберка не была богатым поселением. Нищая тундра хотя и приносила промысловикам ценные песцовые шкурки, но большим прибытком не одаривала. Правда, здешние заливы и реки были щедры на самую разнообразную рыбу… Да вот беда — сбывать ее рыбакам не получалось, некому. Свое население маленькое, а на Большую землю везти далеко.
Казалось бы, и нет никакого смысла людям здесь оседать — ан наградил северный океан здешний порт уникальной особенностью: незамерзающим морем. Сам залив, конечно же, заковывался в ледовый панцирь с первыми холодами — однако чуть дальше, за белой полосой припая, даже в самые суровые морозы качались открытые соленые волны. Каждый год на долгие зимние месяцы Териберка превращалась в единственный порт, через который огромная Русь могла поддерживать связь с внешним миром.
Разумеется, путь сюда был дальний и очень неудобный. Но если уж случилась у человека нужда отправиться в западные страны, не дожидаясь весны, — хочешь не хочешь, а к здешним причалам доберешься. Длинный, но безопасный путь. Ехать через Литву, Польшу, Священную Империю, может статься, и ближе — однако порезанная многими границами, раздираемая постоянными войнами и знаменитая грабежами Европа могла показаться удобной дорогой только человеку с очень маленьким багажом и длинным, хорошо тренированным клинком.
Укрытая бархатистой полярной ночью, освещенная широкими небесными сполохами Териберка спала, и даже прибытие длинного ратного обоза не смогло потревожить ее покоя. Ватажники, вымотанные полуторамесячным переходом, разомлевшие после бани и принявшие с устатку по паре ковшей крепкого хмельного меда, спали, словно младенцы, вопреки обыкновению не затевая ни споров, ни драк. Князь Заозерский тоже спал, завернувшись в громадную шкуру белого медведя, на полатях в доме Игнатия Трескача — местного старосты и самого богатого из здешних купцов.
Сам Игнатий, в толстой вязаной фуфайке из небрежно выделанной шерсти, сидел возле открытой печи, в которой полыхал то ли высушенный, то ли вымороженный топляк, и привычно увязывал мозолистыми пальцами крученный из конского волоса шнур в крупную ячею. Лицо северянина было таким же грубым, как и ладони — шершавым, словно покрытым мозолями. Пробить такую шкуру мог только крепкий и толстый волос — потому и борода у Трескача оказалась короткой и реденькой, неразборчивого цвета, да еще и с проседью. Напротив хозяина устроился на табурете Михайло Острожец и, подставляя лицо идущему от огня жару, не забывал убеждать старосту:
— Верное это дело, друже. Я в успехе настолько уверен, что, видишь, сам с ватагой иду, а не просто серебро вкладываю.
— Атаман Егор… Важников-Ватажников… — напряг память северянин. — Не-а, никогда не слышал.
— Откель же тебе услышать в этой глухомани, коли он всего год назад на Волге объявился!
— Год назад объявился-то, ан я ему зараз все свои корабли и живот в придачу доверить должен? Ты пошто смехом-то зовешь, Михайло? Так дела не делаются, — покачал головой Трескач. — Не дам я вам ни кочей, ни кормчих своих. Загубите-то вы их, с чем тогда останусь?
— А на что тебе кочи, Игнатий, коли на берегу гниют? Корабль доход приносить должен, а иначе его и строить ни к чему.
— Так и приносят-то, Михайло, о том не беспокойся. Не гляди, что снегом занесены. Причалы ныне, может, и пустуют-то, ан тракт, сам видел, накатан. Че ни седьмица, путники богатые али люди торговые с дорогим товаром сюда добираются-то, за перевоз звонким серебром платят. Прибыток, статься, и небольшой, да надежный.
— Коли рисковать не хочешь, купец, — пожал плечами Острожец, — тогда продай кочи. На себя все страхи заберу.
— Кочи бы я, может-то, и продал, — сказал северянин. — Будет лес — заместо старых новые настругать недолго. Да вот кормчего-то хорошего из бревна не вырежешь, кормчего-то сорок лет растить надобно, ан еще неведомо, каковым станет. Научится море чувствовать — али токмо по спискам отцовским мимо берегов ползать сможет? Без кормчих любые ладьи лишь на дрова годятся. Кормчих же тебе отдать больно дорого-то выйдет. Коли не вернутся, мне тогда разве в монастырь-то уйти останется, грехи пред семьями их замаливать.
— Хочешь сказать, три сотни ватажников, что сюда больше месяца через земли ледяные шли, ныне из-за сумнений твоих назад повернуть должны? Трудно им такое сказать будет, — задумчиво произнес Острожец. — Могут обидеться…
— Ты, на-ко, угрожаешь мне, Михайло? — остановив плетение, поднял голову северянин.
— Нет, Игнатий. Это я так, грущу. Не понимаем мы друг друга. А ведь так хочется добром все решить. Хватит уже цену набивать, друже. Скажи прямо, сколько ты за кочи свои с командами просишь? Письмо тебе закладное напишу, и оба довольны останемся.