Прокопий Ляпунов глянул озабоченно:
— Что-то, видать, стряслось. Пойду узнаю.
Через несколько минут он вернулся, хохоча:
— Вот вояки так вояки! Уже не ведают, где свои, а где чужие...
— Да говори толком!
— Толку как раз и нету, одна бестолковщина, — продолжал веселиться Ляпунов. — Представляешь, царевич в помощь Кореле прислал целый отряд стрельцов, а с ними саней сто с нарядом да едой всевозможной. Так наши сторожа их беспрепятственно впустили в лагерь, думали, что это очередное царское пополнение. А расчухались только сейчас, когда те уже в крепости очутились и казаки от радости шум подняли!
— Может, предательство чьё-то? — подозрительно спросил Пожарский.
— Навряд. Просто ротозейство наше расейское! — хмыкнул Ляпунов. — А ты ещё о воинской доблести печёшься. С такими навоюешь! Два месяца крепостцу, где человек двести всего и осталось, не можем взять. А теперь, когда Корела получил такое подкрепление, сам чёрт ему не брат! Да ещё как снег сойдёт, к крепости вообще не подойдёшь — с одной стороны река, а с другой, говорят, трясина и камыши. Вот и будем куковать здесь до зимних заморозков, если...
— Что — «если»?
— Если война сама собой не кончится!
— Как это? — не понял Пожарский.
— А так! — с вызовом сказал Ляпунов. — Лежишь тут, ничего не слышишь. А я слышу от многих дворян, своих товарищей, де, не пора ли и нам царевичу челом бить. Раз уж Борис неспособным государем оказался.
— Разве можно изменять присяге! — ужаснулся Дмитрий, в бессилии откинувшись на подушку. — Ведь мы решение Земского сбора подписывали, крест целовали.
— Ну, кто подписывал, а кто нет! — язвительно проговорил Ляпунов. — Мы, рязанцы, например, не подписывали и часто поперёк шли, за что не раз в опалу попадали. Так чего же нам царя Бориса любить и защищать? Пусть сам за свои грехи перед Богом и народом теперь и ответит. И ещё, вот ты всё о воинской доблести печёшься! А против кого саблю поднять собираешься, подумал? Когда польские гусары или иные иноземцы против нас идут, тут понятно. А сейчас у царевича — поляков всего горстка. Одни православные в его войске. Что же, будет русский с русским воевать? Ты подумай!
Пожарский молчал, отвернувшись к стене. Ляпунов услышал хрипловатый голос Надей:
— Шёл бы ты, батюшка, восвояси. Видишь, князюшка не в себе.
— Эх, дядька! А кто сейчас в себе? — махнул рукой Ляпунов и вышел из шатра.
...Когда через несколько дней Пожарский смог самостоятельно сесть на лошадь, он объехал весь обширный лагерь и удостоверился в правоте слов Ляпунова — везде царили разброд и шатание. Досадно подумалось: «Может, и прав Ляпунов — надо кончать воевать, разъехаться всем по домам и пусть Борис сам с царевичем разбирается — кто законный правитель, а кто — нет...»
Дмитрий вспомнил, как вчера, не удержав любопытства, попросил Надею привезти от Ляпунова очередное письмо царевича. Тот писал, обращаясь к царскому воинству:
«Не стыдно ли вам, люди, быть такими пентюхами и не замечать, что служите изменнику отечества, чьи деяния вам хорошо ведомы: и как овладел он короною, и какому утешению подвёл он все знатные роды — моих родственников, полагая, что когда изведёт их, то будет жить без печали? Поставьте меня перед Мстиславским и моей матерью, которая, я знаю, ещё жива, но терпит великое бедствие под властью Годуновых, и коли скажут они, что я не истинный Димитрий, то изрубите меня на тысячу кусков».
Конь с трудом вытаскивал ноги из жирной грязи, круто замесившей дорогу. И хотя апрельское солнце довольно припекало, князь зябко закутался в меховой плащ — знобило то ли от раны, то ли от тяжёлых мыслей.
— Дорогу, дорогу! — услышал он крик и пронзительный звон тулумбаса.
На взмыленных лошадях мчались всадники, одетые в красные кафтаны.
«Новый царский гонец», — догадался он, съезжая в сторону. Лицо одного из всадников ему показалось знакомым, — видать, встречались во дворце. Крикнул:
— Случилось что? Как на пожар летите!
— Преставился наш государь — царь и великий князь Борис Фёдорович всея Руси! — перекрестился вестник, остановившись возле Пожарского.
— Как же это, Господи! — перекрестился и князь.
— В одночасье умер. Пообедал хорошо, весел был. Даже лекарей от себя отпустил. Потом вдруг дурно стало, прилёг и захрапел...
— Может, отрава? — заподозрил неладное Пожарский. — Недругов у него хватало...
— Лекари говорят, скончался от удара.
— И на кого же стол свой оставил? На сына Фёдора?