— Не езди через реку, Гриша! — крикнула девица вослед всаднику. — Тонок лед-то на Волхове.
Всадник — светловолосый юноша с синими, как море, глазами и пробивающимся над верхней губой пушком — лишь махнул рукой и, повернув к Славной, пришпорил коня. Полетели из-под копыт брызги, задул в лицо свежий апрельский ветер. Повернув, всадник снова оглянулся, щурясь от яркого солнца.
Прошептал про себя:
— Эх, Ульяна-краса, и хотелось бы с тобой подольше… Да только время не ждет — уж больно вести важные. Ничего, боле уж никуда в далекость не соберусь… Однако вот и Нутная.
На перекрестке улиц Нутной и Славной, среди набухших почками верб, гоняясь друг за другом, играли ребята в смешных кургузых тулупчиках. Подъехав ближе, Гриша посмотрел на них с какой-то затаенной тоской — вот так и он когда-то. Подозвал одного из пацанов, вихрастого, в расстегнутом полушубке, без шапки.
— Как звать?
— Федором, мил человек.
— Вот что, Федор. Хочешь пуло?
Глаза мальчишки широко раскрылись.
— Пуло! А что делать-то?
— Видишь церковь Николая Чудотворца?
— Ну.
— Напротив — усадебка небольшая. Спросишь, дома ли хозяин. Понял?
— Угу.
— Ну, коли понял, беги.
Пацан стрелой сорвался с места и вскоре возвратился обратно — да тут и бежать-то было всего ничего: от Славной улицы до церкви Николая Чудотворца едва ль и сотня саженей набиралась. Гриша и сам бы мог доскакать, да неохота было одежду пачкать — уж больно грязна Нутная, не то что Славная. А кафтан на Гришане новый — только что из сундука молодая жена достала. Английского сукна, василькового цвета, по обшлагам украшен битью — расплющенной серебряной проволокой. Правый рукав топорщится — словно засунуто что. Ну, а что именно — о том Гришаня даже Ульянке пока не рассказывал. Поверх кафтана небрежно накинут длинный ярко-желтый охабень с завязанными позади рукавами, тоже украшенный, только не битью, а узорчатой тканью. Выпендривался Гришаня — вполне мог бы и простой плащик набросить, не шибко-то холодно было, даже шапку на голову не надел, да не забыл золоченый обруч. Зато вид имел солидный, сразу ясно — старший посадничий дьяк едет, Григорий Федосеевич, человек всеми уважаемый и богатый. Ну, уважаемый, понятно, а вот насчет богатства… Пожалуй, окромя охабня с кафтаном да немецкого, расшитого серебром, вамса, ничего больше за душою и не было. Конь — и тот казенный, а в усадьбу на углу Ильинской и Славной сам посадник, Олег Иваныч Завойский, пустил пожить, пока молодожены свое жилье не купят. Да ведь и купил бы Гриша! Еще осенью бы купил, кабы не проклятые пираты, что оставили от всех Гришиных капиталов, вложенных в африканскую экспедицию, один пшик. Мог бы и не рисковать всеми-то деньгами, да бес попутал, вернее — жена Ульянка. Той все хотелось скорее. Вот и дохотелось, блин. Гриша сплюнул. Говорил ведь Олег Иваныч: «Выслушай бабу, да сделай наоборот!» Не послушал. Впрочем, не один он тогда пролетел.
— Нету хозяина, мил человек, — подбежал ближе мальчишка. — Баба его сказывала: со службишки не вернулся еще.
— Со службишки? Ага… На, лови пуло.
Впереди, в сотне саженей, на перекрестке Славной с Витков-переулком, средь ивовых зарослей, в виду Ганзейского двора, стояли трое. Все молодые — вряд ли старше Гришани, двое — так вообще почти дети — в сермягах с заплатками, на ногах — кожаные лапти-поршни. Те, что помоложе, — пошатывались, будто пьяные, впрочем, они и были пьяными, потому как возвращались с Лубяницы, из корчмы, да вот по пути решили зайти к Немецкому двору, угостить переваром лепшего дружбана Олельку Гнуса. Тот их старше — вожак признанный — наглый, упитанный, краснорожий, что ни слово — то ругательство мерзкое. Высвистали Олельку со двора, из-за пазухи баклажку вытащили. Олелька на них шикнул, на двор оглянулся боязливо. Хозяин, господин Якоб, пьянства не терпит.
— Дак ты не тут, во-он, в кусточках…
— В кусточках? Ну, лады… Только быстро. Мне еще пару телег разгружать, как с Торга приедут.
— Да пошли ты эти телеги!
— Ага. И буду с вами тут бедовать. А так — заработок справный.
Сделав изрядный глоток, Олелька вытер губы рукавом. Хорош перевар! Забористый.
— Дак что, пойдем сегодня с кистенем? — предложили.
Олелька пожал плечами, треух на затылок сдвинул, губы сложил дурашливо:
— Тю… Чего ж не пойти?
И тут же вдруг сник, нижнюю губу оттопырив. Вспомнил, что говорил хозяин. А говорил он многое, и не так он говорил, как хозяйский гость, недавно приехавший из Ревеля, — по всему видно, человек непростой, важный. Понадобился, вишь, им зачем-то Олелька. Денег много сулили и от суда новгородского упасти обещались — от того суда по сей день задница У Олельки болела — не наказывали допрежь плетью в Новгороде, а вот поди ж ты, ввели, специально для «вьюношей да отроков беспредельных». Ну, козлы, наплачетесь, узнаете еще, кто таков Олелька Гнус!
— Гляньте-ко, друже! — один из мелких — Куроня — ткнул приятелей в бок. — Ишь, раскрасавчик.
Прямо к ним, вдоль по Славной, приближался всадник — молодой светловолосый парень в богатой одежде.
— Собьем? — Куроня деловито достал кистень.
— Сдурел? — возразил второй. — У него ж сабля!
— Не сабля это, шпагой знающие люди прозывают, — посмотрев на всадника, прокомментировал Олелька. — Эх, жаль, светло еще. Хотя… — Он посмотрел по сторонам. — Попробуем. Вроде тихо. Вы, ребята, с кистенями. Куроня, дай-ка пращу. Эх, камень бы… Вот, кажись, подходящий. Ну, пошли. Как всегда действуем.
Не доезжая до Немецкого двора, Гришаня придержал коня около нищего. Молодой парень, пацан еще, с черной повязкой на глазах, шел прямо посередине улицы, стуча перед собой посохом, вернее, обломком ветки. Левая рука его, тоненькая, дрожащая, какая-то птичья, была вытянута вперед.
— Пода-а-айте, люди добрые, за-ради Господа нашего, Иисуса Христа! — заблеял парень, оказавшись рядом с Гришаней.
Тот потянулся к калите, поискать мелочь. Только нагнулся, как… бамм! Просвистело что-то да ка-ак треснет прямо по голове. Если б не обруч — несдобровать бы Грише, да и так-то в глазах потемнело. А нищий словно того и ждал — подпрыгнул, тигрой в рукав вцепился да потащил вниз. Никакой он не слепой оказался! Тут и второй откуда-то взялся — вместе навалились и давай мутузить. Гриша пару ударов пропустил, а уж потом-то изловчился, схватил татей за шеи да хряснул лоб в лоб. Те и сомлели, правда, ненадолго. Неподалеку, в кустах, третий обнаружился. Здоровенный бугай, красномордый. Стоял, лыбился. Пошатываясь, Гришаня поднялся на ноги, потянул из ножен шпагу…
Увидев такое дело, красномордый подойти не решился. Свистнул только заливисто так, по-разбойничьи, да и скрылся за кустами, как и не было. И кому свистел?
Не выпуская из руки шпагу, Гриша осмотрелся вокруг. Те двое, что валялись в грязи, исчезли вместе с Гришиным кошельком. Пес с ними, пусть подавятся, холопьи рыла. Однако впредь наука. Вдруг, словно вспомнив что, схватился за рукав, нащупал тяжелый сверток… Слава богу, на месте.
Перекинув грязный охабень через луку седла — кафтан пострадал значительно меньше — старший дьяк Гришаня Сафонов рысью потрусил к Торгу. Не доезжая, свернул вправо у церкви Параскевы Пятницы — а тут уж и рукой подать до приказных палат посадничьих. Повезло парню: Олександр Гордиев, дьяк по особым поручениям, кого он на Нутной искал, на месте, в палате оказался. Да не один — с ним вместе и посадник, Олег Иваныч Завойский, боярин славный.
Кивнув страже, Гришаня взбежал на крыльцо. Перед дверью остановился, волосы рукой пригладив, постучал вежливо.
— Кого там несет, на ночь глядя? Сказано ведь всем было — рабочий день до пяти вечера. — Олег Иваныч, в коротком, до колен, кафтане изумрудного цвета, недовольно оторвался от кучи бумаг и березовых грамот, кои ему дьяк по особым поручениям почтительно подсовывал на подпись. Ярко-красная, расшитая золотыми цветами ферязь посадника, игравшая ныне роль плаща, валялась рядом, на лавке.
— Ба! Да никак Гриша! — увидев вошедшего, разом воскликнули оба, дьяк и посадник. — Ну, заходи, заходи. Рассказывай. Чего такой всклокоченный? Ульянка на порог не пустила?