Акхеймион расхохотался, одновременно отметив, как же давно он не смеялся.
– Дочь этого пустого бурдюка, – сказал он.
И хотя его слегка передернуло от лжи – казалось кощунственным обманывать людей, которых он подверг таким тяжелым невзгодам, – в то же время его охватило какое-то восторженное волнение.
Может, эта ложь уже стала правдой.
Она изучает колдуна при свете луны, всматриваясь в его черты, как мать – в лица своих детей. Верный признак любви. Густые брови под стать усам, белая борода отшельника, одна рука сжимает грудь. Из ночи в ночь она глядит.
Раньше Друз Акхеймион был для нее неразрешимой загадкой, доводящей до исступления головоломкой. Она едва сдерживалась, чтобы не разразиться ругательствами. Как мизерны ее познания! А он сидел в своей башне, раздувшись от знаний, пока Мимара днями и ночами ждала его, умоляя, изнемогая от голода… Голода! Грех не откликаться на нужду в тебе – из самых непростительных.
Но теперь…
Он выглядит точь-в-точь таким же, как в первый раз, когда она его увидела. Сросся с волчьей шкурой за многие годы. Несмотря на купание в студеных струях горных потоков (случай, который мог бы развеселить всех, если бы силы не были так подорваны), на его суставах и щеке так и осталась кровь шранков. Да и у других тоже.
Разница теперь только в том, что Мимара полюбила его.
Она помнит первые рассказы матери о нем, в те времена, когда Андиаминские высоты стали ей родным домом, когда злато и фимиам сделались ее постоянными спутниками.
– Рассказывала ли я тебе когда-нибудь об Акке? – спросила как-то Императрица, внезапно навестив дочь в Сакральной Ограде. По всему ее телу побежали судороги, как случалось каждый раз, когда мать заставала ее врасплох. Вот такой она станет через двадцать лет. Складками ниспадали одежды матери из белого и бирюзового шелка, напоминая одеяние монахинь шрайи.
– Это он – мой отец? – спросила Мимара.
Эсменет отшатнулась, буквально отпрянула при этой реплике, которая была лучшим оружием Мимары против нее. Вопрос об отцовстве был одновременно обвинением в блуде. Бедой для женщины, которая не знает ответа. Но на этот раз, похоже, он поразил ее особенно сильно, до того, что она умолкла, стараясь сдержать слезы.
– Т-твой отец, – вымолвила она. – Да.
Наступило ошеломленное молчание. Мимара не ожидала такого. Теперь-то она знает, что мать тогда солгала, сказала так просто затем, чтобы отвлечь дочь от ненавистного вопроса. А может… и не просто.
Мимара знала об Акхеймионе уже немало, чтобы понять волнение матери, понять, как у нее хватило духу назвать его отцом своей дочери… по крайней мере, в глубине души. Все лгут, чтобы сгладить углы, притупить наиболее острые грани – кто больше, кто меньше.
– Какой он? – спросила она.
Лицо матери озарилось улыбкой. Прекрасный и в то же время ненавистный лик.
– Глупец, как все мужчины. Мудрый. Мелочный. Нежный.
– Почему ты бросила его?
Очередной болезненный вопрос. Только на этот раз Мимара почувствовала, что скорее страдает, нежели торжествует. Причинять боль матери в том, что касалось ее самой, было одно: жертва ведь имеет власть над палачом. Разве нет? Уязвлять же в ином – это говорило о Мимаре больше, чем она хотела услышать.
По-настоящему злиться не получится, если не уверен в своей правоте.
– Келлхус, – ответила Эсменет тусклым, надломленным голосом. В глазах ее читалось поражение, когда она повернулась, чтобы уйти. – Я выбрала Келлхуса.
И теперь, глядя на колдуна под светом луны, Мимара никак не может избавиться от мыслей о матери. Она представляет, насколько, должно быть, мучительным было для матери приходить к дочери снова и снова, каждый раз с новой надеждой, получая в ответ только обвинения и упреки. Ее терзали угрызения совести. Но потом она вспоминает себя маленькой девочкой, пронзительно кричащей в руках работорговцев, всхлипывающим ребенком, чей крик «Ма-ма!» летит в зловещую тьму. Мимара вспоминает зловоние и мокрые от слез подушки, дитя, которое не переставало рыдать внутри, даже когда ее лицо стало безжизненным и холодным, как свежевыпавший снег.
– Почему она бросила тебя? – спрашивает она Акхеймиона на следующий день по дороге. – Я имею в виду мать.
– Потому что я умер, – говорит старик, и глаза его затуманились при взгляде в прошлое.
Он отказывался разъяснять подробнее.
– Мир слишком жесток, чтобы ждать мертвых.
– А живых?
Друз остановился, изучая ее пытливым взглядом, словно мастер своего дела работу более даровитых соперников.
– Ты уже знаешь ответ, – отзывается он.
– Разве?
Он, похоже, старался сдержать улыбку, плотно сжав губы. Галиан и Сутадра проходят между ними, первый – хмуро, второй – сосредоточенно, не обращая внимания ни на что вокруг. Порой все они становятся чужими друг другу, хотя Сутадра, похоже, был чужаком всегда. Голые скалистые гряды уходили вдаль, обещая мытарства и борьбу с высокогорным ветром.