Рукмини двигалась как во сне. Она позволяла чужим женщинам прикасаться к себе. Они делали с пей все, что хотели: раздевали, обтирали губками со жгучим благовонным веществом, причесывали, украшали цветами и драгоценностями.
Наконец глаза Рукмини вспыхнули: она заметила в руке одной из служанок острый нож. Ничего не зная об угрозе пленницы покончить с собой, Чачака распорядилась выстричь девушке челку — в знак ее рабского положения.
По такой прическе в Калимегдане всегда можно было отличить наложницу или прислужницу от достойной супруги или свободной вдовы, потому что мужчины Калимегдаиа — хвала богине! — всегда были щедры к своим женщинам и одевали их с одинаковой роскошью. Простая рабыня могла носить шелка и тонкий атлас, и это не считалось в Калимегдане чем-то особенным.
А вот выстриженная челка говорила о ее положении лучше всяких других отметин.
«Браслет или ошейник можно снять, даже клеймо можно спрятать, — говорили мудрецы Калимегдана. — Только одно не дано человеку изменить быстро: длину волос».
Рукмини даже не задумалась о том, для чего у служанки нож. Девушка видела лишь одно: Способ осуществить свое намерение. Быстрее молнии метнулась она к прислужнице и выхватила нож у нее из пальцев.
Робкие женщины, выросшие в затхлом воздухе гарема, отпрянули к стене, когда Рукмини, со сверкающими глазами и яростно оскаленными зубами, повернулась к ним, грозя ножом.
Одна только старая Чачака не испугалась.
— Что ты делаешь? — крикнула она строптивой пленнице. — Хочешь убить нас всех? Эй, послушай, глупая женщина: я на своем веку убила троих, и мне это далось нелегко, потому что женщина создана для того, чтобы давать жизнь, а не отнимать ее. А ты? Скольких убила ты? Я родила шестерых сыновей. А ты? Скольких сыновей родила ты? Скольких хочешь родить? Думай об этом!
— Я не хочу рожать сыновей от твоего сына, — сказала Рукмини. — Ты испугалась меня потому, что я схватила кинжал? Не бойся! Я не собираюсь отнимать жизни этих жалких рабынь.
— Отдай мне нож, — приказала Чачака. — И радуйся тому, что на тебя обратил внимание настоящий воин. Сейчас ты отправишься к нему в спальню и будешь ублажать его.
— Никогда! — крикнула Рукмини. Она закрыла глаза и, взмолившись к Дурге, изо всех сил полоснула себя по горлу.
* * *Раджа Авенир не знал, плакать ему или смеяться, когда Катьяни приблизилась и доложила:
— Мой господин, господин Мохандас просит передать свои глубочайшие извинения. Он не сможет сегодня участвовать в переговорах, поскольку внезапно его охватила болезнь.
— Болезнь? — удивился раджа Авенир.
Молодая женщина выглядела ужасно озабоченной, и только в глубине ее глаз плясали смешливые огоньки. Неожиданно Авенир ощутил, как ему передается эта веселость. «Правы были мои советники, — подумал раджа, — с юной возлюбленной я и сам становлюсь молодым… Но чему она так радуется?»
— Да, мой господин, у господина Мохандаса внезапный приступ… э-э… — Неожиданно Катьяни прыснула. — В общем, эта болезнь не опасна.
— Я навещу Мохандаса и справлюсь о его здоровье, — решил Авенир.
— О, мой господин, это весьма милосердное намерение, — поклонилась Катьяни. Когда она выпрямилась, Авенир уже ушел.
Мохандас действительно отправился в покои, отведенные ему во дворце, и закрылся там. Однако не открыть радже он не мог. Входя, Авенир проговорил:
— Моя наложница доложила мне о твоей болезни. Я огорчен и обеспокоен, ибо продолжаю надеяться на то, что между нами наконец установится дружба.
Мохандас угрюмо смотрел на раджу. Он понимал, что скрыть происшествие ему не удастся. Проклятая девка разбила ему лицо! У него до сих пор шла из носа кровь, как у мальчишки, который неудачно выбрал себе соперника для глупой драки. И под глазом зрел огромный синяк. И скула рассечена. Боги! Не столько больно, сколько обидно.
Как ни опускал Мохандас голову, как ни отворачивался в тень, Авенир сразу все разглядел.
— Милостивая богиня! Кто же так поступил с моим гостем?
Мохандас почувствовал, что не может больше вести игру. И сказал прямо:
— Твоя наложница, госпожа Катьяни, избила меня плетью. Смейся, Авенир! Почему ты не смеешься?
— Я прикажу высечь дерзкую женщину, — медленно произнес Авенир.
— Высечь? — Мохандас покачал головой. — Авенир, ты решил довести меня до самоубийства своей чудовищной мудростью! Довольно и того, что я опозорен… Из-за меня ты убил одну женщину, теперь хочешь наказать другую?
— Та женщина, которую я убил, была виновна, — помолчав, отозвался Авенир. — Она изменила бы мне, не с тобой, так с другим мужчиной. Ты только помог мне понять это, поэтому я не сержусь на тебя.