Как же все началось-то? Девушка была мила, он спрыгнул с коня и пошел по полю, твердо помня, как радовались в поселке любому, даже самому малому и случайному, вниманию с его стороны. Так радовались, что лишний раз смотреть ни на кого и не хотелось. А ну как крик поднимут и начнут бусы требовать? Отец узнает и такое начнется... Отец ведь сразу скажет то, что повторяет в отношении бледных всегда: у них нет души. И воин огня Утери был с отцом заодно. Даже жестче наставлял: бледные мертвы всегда, они лишь тела, ходящие и говорящие подобно людям. Разозлили - убей. Расстроили - накажи, ты в своем праве, сын леса.
Ичивари сокрушенно вздохнул. Он уехал из дома, надышался лесными ароматами свободы и дикости... с ума сошел от полноты самостоятельности, так бы сказал дед, и в этом нет сомнений, даже его голос почти удается расслышать, огорченный и совсем тихий. Если дед полагает сделанное ошибкой, он никогда не поднимает крика. И на сей раз вразумлял бы очень, очень неспешным шуршащим шепотом. Лишь бы вовсе не отвернулся и не замолчал, отказываясь общаться! Он-то иначе учил оценивать людей. Говорил: только сердце может ответить, есть ли полная душа у чужого. Сердце, а не глаза. Цвет кожи не наделяет душой и не отнимает её.
- Так что ж мне, спасать эту полукровку? - почти жалобно уточнил Ичивари вслух, хотя дед никак не мог услышать. - Пусть сама выпутывается! Она меня разозлила...
Лес молчал, даже ветерок унялся и не играл с листвой, не перебирал травинки. И дед молчал, отвернувшись. Не устраивали деда оправдания. Не было в них взрослого разума, достойной мужчины откровенности и даже безжалостности к своим слабостям. Не было мужества в признании своих дел и мыслей.
- Ладно, буду спасать... Но сперва окунусь, - предупредил Ичивари незримого деда.
Жаловаться на то, что кожа зудит невыносимо, он, конечно же, не стал. Истинный махиг стерпит любую боль. Это неизменно... Хоть в чем-то отец и дед едины.
Озеро блеснуло впереди жидким серебром бликов. Зуд сделался сразу куда сильнее, терпеть его у самой воды вдвойне тягостно. Ичивари запретил себе ускорять шаг, стал без спешки расплетать тонкие косички волос, удерживающие два пера, несколько бусин-амулетов и пестрый, сложно узорно прокрашенный, ремешок. Убрал все в сумку при седле. Снял пояс с ножнами. Серебро воды так и лезло в глаза, так и манило, ехидно подмигивая. Ручеёк бежал у самых ног, спешил к берегу и зудел назойливым комариным голоском: поторопись, никто не увидит, можно, уступи слабости... Ичивари решительно отстранил ладонью звук и то незримое, что прельщало, прячась в тенях и усиливая зуд кожи. Темного духа лихорадки, нетерпимца, породителя жажды. Ему нельзя потакать и в малом. Кажется, утром именно этот дух толкнул полукровку под локоть, вынудил выпрямиться и тряхнуть волосами, обращая на себя внимание сына вождя... Найдя виновника своих поступков и мыслей, Ичивари успокоился. Борьба с духом жажды трудна, он уступил утром, но не сделал ничего непоправимого. Он еще не погасшая искра, а полукровка, получается, вовсе уж не при чем. Сбежать ей помог светлый дух утоления и вразумления, когда он, Ичивари, смог преодолеть влияние зла.
Найдя подходящего врага и сочтя себя победителем, Ичивари улыбнулся и без спешки сложил вещи на плоском большом камне. Расседлал коня, освободив широкий ремень и сняв со спины пегого шкуру ягуара. И пошел, наконец-то, в воду. Следовало нырнуть, отплыть подальше от берега и попробовать выгнать в мелкий затон хоть одну достойную внимания рыбину, крупную и вкусную. Многие нынешние махиги не могут удержать скользкую чешую в пальцах. Забыли и это умение, прежде ведомое каждому. Но он-то слушал стариков, позже много раз перечитывал записи, сделанные бледным пожилым писарем. И пробовал повторить, пока не усвоил уроков...