И что мне оставалось делать? Ничего. Вообще ничего. Я бродил по ночам по причалам, упражнялся с бамбуковой флейтой и учился играть – медленно, изумленно, восторженно. Так познают тело любимой женщины. Иногда ночные повара, что работали на дамбе, слышали мою музыку и звали меня перекусить. Но когда я говорю тебе, что эта музыка была моим единственным утешением, я не преувеличиваю. И только она удержала меня от того, чтобы повесить камень на шею и броситься в воду.
Во время приступов уныния я проводил много времени, пытаясь разобраться в себе, болезненно возвращаясь к тому самому камню, поскольку понимал, что мне не хватит мужества, чтобы добровольно погрузиться под воду и продержаться там достаточно долго, чтобы дать ей заполнить мои легкие. – Он почти насмешливо фыркнул. – Однако это были не праздные раздумья. В одну мрачную ночь, когда сил переносить одиночество больше не было, когда даже луна и звезды ополчились на меня и мне показалось, что я единственная живая душа в этом мире, а все остальные гдето за тысячи лиг отсюда, на этих холодных звездах, я и вправду залез в воду. – Он глянул на Мойши. – Это звучит бредово, я понимаю, но чем больше я об этом думал, тем больше я убеждался, что это так. Меня начало трясти, и еще прежде, чем я осознал это, я уже ступил с причала в воду и свинцом пошел ко дну. Прямиком ко дну, все глубже и глубже. – Он резко помотал головой. – Вот тогда я и спохватился. Уже внизу. Это было ужасающе реально. Я хотел жить – дышать, видеть луну и звезды, солнце, чувствовать дождь и ветер и жить, жить!
Я с трудом вынырнул и вцепился ногтями в склизкое дерево пристани прямо под водой. Отдышался. После этого я никогда и не думал о самоубийстве – то, что ожидало меня глубоко под водой, было куда хуже, чем то, что было в моей жизни.
Эта ночь стала для меня судьбоносной. Нет, даже более чем судьбоносной. Это был знак, символическая точка поворота, потому что сразу после этого я повстречался с Цуки.
Я только что вышел из портовой харчевни, где пытался поужинать на дармовщину. Мне не повезло. Тот повар, который ко мне благоволил, в ту ночь не работал. Я вышел из харчевни и пошел вдоль воды, наигрывая на флейте, только чтобы просто заглушить голод. Помню, была полная луна. В деревнях ее иногда называют урожайной луной – плоская, как кружок из рисовой бумаги, и светлая, как золотое солнце. После я понял, что самым странным было то, что ее имя как раз и означало «луна». Она была рыжей. В зеленых ее глазах плавали маленькие коричневые крапинки. Кожа ее тоже была вся в веснушках, она вся солнечно светилась. Она была в морском плаще темносинего цвета. Цуки улыбнулась, увидев меня, и остановилась, прислушиваясь к мелодии. Я до сих пор помню тот напев. Хочешь послушать?
Не дожидаясь ответа от Мойши, он просвистел затейливую мелодийку, грубоватую и печальную, как вересковая пустошь холодным зимним утром. Это было лишь слабое эхо тех законченных, сложных мелодий, которые Коссори сочинял сейчас, но Мойши все равно услышал в ней волшебное очарование, прообраз творений истинного художника.
– Прекрасно, – прошептал Мойши.
На приближающейся телеге на грубом деревянном облучке сидел сонный кубару. Рядом приткнулся еще ктото в плате с натянутым на голову капюшоном. Спал, наверное. Вожжи свободно висели, и бык еле брел сам по себе. Разбуженный шумом пес выбежал из подворотни и лаял на телегу, пока кубару не поднял голову и не прикрикнул на псину. Телега протарахтела мимо них, медленно, словно на своих деревянных осях тащила все тяготы мира.
– Да, в ней коечто есть, – тихонько проговорил Коссори, словно обращался к ветру. Помолчал немного. – И все равно это была неуклюжая мальчишеская мелодийка. «Ты хорошо играешь», – сказала она мне. «Сам научился», – ответил я. «Правда? – Она подняла бровь. – Тогда у тебя настоящий талант». Я не поверил ей и подумал – чего ей на самомто деле от меня надо? «Откуда вамто знать, госпожа?» – спросил я. Наверное, я ждал, что она рассердится, но она рассмеялась, закинув голову. Затем вынула прекраснейшую флейту, какую я когдалибо видел. Она была завернута в промасленную тряпицу, чтобы защитить ее от соленого воздуха. Флейта была из эбенового дерева, а дырочки были окованы серебром. И тут она начала играть. За десять тысяч лет я не описал бы тебе, насколько виртуозна была ее игра. «Полагаю, теперь ты захочешь научиться так играть?» Лицо ее все еще смеялось. «Да, ответил я. – Да!» – «Тогда идем со мной, и я тебя научу». Она подняла руку – и мыс под моими ногами словно вздыбился, и волна поглотила меня.
Разговаривая, Коссори и Мойши дошли до конца улицы. В Шаангсее все большие улицы были словно без конца и без начала. Она выходила на широкую площадь – Мойши тут никогда не бывал, – окруженных двухэтажными домами с ажурными чугунными бал копчиками, тянувшимися бесконечной линией, как какоето гротескное украшение. Площадь была пустынна, и хотя дома были явно жилыми, вид у них был покинутый, что было просто немыслимо для перенаселенного Шаангсея.
– Городские дома богачей, – сказал Коссори, словно прочитав мысли Мойши. – Многие из живущих в Запретном городе находят удобным иметь дома в ближних нижних кварталах города – иногда им приходит в голову поваляться в грязи вместе с простым народом. – Он резко, неприятно рассмеялся.
Как же он ненавидит власть в любом ее проявлении, подумал Мойши. И как же он завидует богатству жирных торговцев, которые являются истинными правителями этого города!
Коссори шел впереди, пересекая пустынную площадь справа налево, и вот они уже снова погрузились в запутанный лабиринт городских улиц, но улице Фазана попав на Снежносветлый переулок и затем на Кружевную дорогу. Сейчас они были очень далеко от Нанкиня, как понимал Мойши, от главной улицы Шаангсея. Честно говоря, они были далеко вообще от любого знакомого ему в городе места.
– Она отвела меня вот в эту гостиницу, – продолжал Коссори. словно и не прерывал своего рассказа. Мойши знал – он не торопится. Но он понимал также, что сейчас он слушает повесть, которая очень много значит для Коссори и которой, он был уверен, никто прежде не слышал. У Коссори было мало друзей, и человеком он был скрытым. Мойши была оказана особая честь, и он старался не отнестись к этому слишком легкомысленно. – Это была та самая харчевня, откуда меня вышвырнули чуть раньше тем же вечером. Теперь они были столь предупредительны, что я понял – Цуки тут хорошо знают. Если она была не из Шаангсея, то, значит, явно часто приезжала сюда…
– Ты не спрашивал ее, откуда она?
Коссори бросил на пего гневный взгляд, словно просил Мойши заткнуться.
– Нет, – медленно проговорил он, – мне и в голову никогда не приходило спросить ее об этом.
Мойши пожал плечами и продолжал молча слушать.