А чем заполнены теперь его дни и ночи? Мойши задумался. Мой друг. Мы оба задолжали друг другу жизнь. Это больше, чем каждый из нас мог бы заплатить. И даже сейчас, когда ДайСан живет в сказочном Аманомори среди буджунов, своего родного народа, величайших воинов этого мира, хотя мы так далеко друг от друга, мы все равно ближе, чем могли бы быть два брата по крови и по рождению. Потому что мы были выкованы на одной наковальне и связаны ужасом неминуемой смерти. И выжили. И выжили…
Мойши встал под лучи солнца.
Далекодалеко, к югу от Аманомори, лежал Искаиль. Как давно он не бродил по его пылающим пустырям и садам, где деревья отягощали сочные плоды. Длинные ряды яблонь весной все в белом цвету, словно невесомые облака нисходили на землю. Как хорошо стоять в их прохладной тени летом, когда раскаленный бронзовый диск солнца опаляет землю своими лучами, собирать спелые золотистые плоды. Поспешный приезд и еще более торопливое отплытие в пору Кайфена были не в счет. Все время тогда он проводил на борту, присматривая за военными приготовлениями, рассчитывая курс на север, на континент человека. И все это время там, вдали от берега, кипящего бешеной деятельностью, ощетинившегося сверкающим оружием, полного мужчин, прощающихся навсегда с семьями, его звали пологие холмы Искаиля. Народ Мойши за многие столетия борьбы превратил этот сирый край в землю изобилия. Но для него в тот раз возвращение ничего не значило – эта земля оставалась для него недосягаемой.
Он обернулся, увидел в лестничном проеме голову поднимающейся наверх Ю. Она несла лакированный зеленый поднос, на котором стояли маленький глиняный горшочек и такая же чашка без ручки. Она опустилась на колени перед низким полированным столиком, стоявшим напротив массивного деревянного стола, установленного в углу комнаты, который Мойши, несмотря на все протесты, считал чисто ллоуэновским. Его размеры угнетали его. Он привык к куда более компактному и функциональному письменному столу, встроенному в переборку каюты. Но, кроме прочего, этот стол напоминал ему бюро отца в огромной спальне в семейном доме там, в Искаиле.
Он вошел в комнату, глядя на Ю. На ней было шелковое платье кремового цвета. Она была высока, стройна, с тонким бледным лицом, с темными выразительными глазами. Ю бесшумно поставила поднос на столик и теперь сидела неподвижно, опустив голову и сложив руки на коленях. Она ждала.
Мойши, стоя напротив нее, не мог с уверенностью сказать, дышит ли она вообще или нет. Руки Ю раскрылись, подобно цветку, тянущемуся к солнцу, и медленно, старательно она приступила к чайной церемонии.
Он уселся за столик. Тихий плеск чая, крики бакланов и чаек, крики управляющего из местных совсем рядом, запах нагретой солнцем морской воды и дегтя, бледные искусные руки, замысловатыми округлыми сложными движениями связывающие все это воедино. Мойши ощутил, как им овладевает чувство покоя.
Ю подала ему чашечку. Он вдохнул пряный аромат чая. Медленно поднес чашечку к губам, наслаждаясь моментом, прежде чем сделать первый глоток. Почувствовал, как тепло разливается по гортани, проходит в грудь. Его тело начало покалывать от прилива сил.
Допив чай, Мойши поставил чашечку и протянул руку. Двумя пальцами коснулся ее подбородка и приподнял голову. Лицо Ю было подобно широкому бледному лугу с небольшим покатым холмом посередине. Что еще таится в этом теле? – рассеянно подумал он. И значит ли это чтонибудь вообще? Разве чайной церемонии не более чем достаточно?
Она улыбнулась ему, и ее хрупкие руки потянулись к застежке шелкового платья, но Мойши остановил Ю, накрыв ее руку своей загрубевшей ладонью.
Потом отнял руку, поцеловал кончики своих пальцев и приложил к ее пальцам. Затем встал и вежливо поклонился ей. Она ответила тем же. Длинную комнату заполнила тишина. Он оставил ее там, тихую, как солнечный свет.
Внизу был совсем другой мир. Кубару, обнаженные по пояс, потные, сновали тудасюда через деревянные двери, открытые на широкую дамбу, за которой лежали длинные верфи, полные тысяч нетерпеливо ждущих кораблей. В воздухе стояла пшеничная пыль, серебрилась в широких полосах солнечного света, косо пробивавшегося сквозь дверной проем и выходящие к морю окна харттина.
Ллоуэн разговаривал с грузчиками – может, обсуждал плату за разгрузку очередных новоприбывших судов. Харттин был забит грудами коричневых пеньковых мешков и больших деревянных сундуков, разделенных лабиринтами узеньких проходов, отчего напоминал улей.
Мойши сразу же заметил гонца регента. Тот стоял у узкой задней двери, выходящей на улицу портового квартала города. Он был сильным, но еще не утратил юношеской хрупкости. На скуле его красовался синяк, уже желтеющий по краям. Щека была все еще припухшей.
Гонец узнал штурмана сразу же, как только увидел, что тот выходит из харттина. Не стал тратить времени на пустые формальности, а просто протянул Мойши конверт из рисовой бумаги. Мойши сломал зеленую восковую печать с конверта и прочел послание. Оно гласило: «Мойши, прости, что беспокою тебя в столь ранний час, но твое присутствие в Сейфуке требуется безотлагательно. Эрант». Очень характерно, отметил Мойши. Свой новый титул он упомянуть забыл. Старые привычки изжить трудно. Мойши улыбнулся сам себе. Эрант – риккагин, есть и будет всегда, несмотря на то, чем он будет заниматься. Воспитание из человека не выбьешь. Наверное, так и должно быть. Лучшего регента для Шаангсея не найти, понимает он сам это или нет.
– Ладно, – сказал Мойши, поднимая взгляд, – веди.
Он помахал на прощание Ллоуэну и пошел вслед за гонцом.
Снаружи, в дельте Шаангсея, уже было жарко, хотя еще стояло раннее утро. Переплетение узеньких извилистых улочек, самых старых в городе, пахло морской водой и разбавленной рыбьей кровью. Над кучами мусора у стен домов жужжали черные мухи, и одичавшие тощие псы копались в отбросах, стараясь отыскать свежие рыбьи потроха. Кубару парами плелись по улицам, сгибаясь под тяжестью груза, висевшего между ними на гибких бамбуковых палках.
Мойши и гонец ехали в двухколесной повозке, которую тащил рикшакубару. Они часто останавливались, на чтонибудь натыкаясь, но рикша был умелый – он быстро вытащил их из надоедливой толпы и повез по темным узким улочкам и извилистым переулкам.
Мойши смотрел на проплывающие мимо красоты Шаангсея и думал о том, сколько же в этом огромном городе изменилось и как изза этих изменений город, по сути, остался все тем же – эта вечность и восхищала, и пугала его. Хотя тут уже не правила императрица, белорозовый кварцевый монумент в ее честь стоял на площади Джихи, там, где в дельту впадала крупнейшая в этих местах река КейИро. Пусть даже зеленые и красные, так же известные как Чин Пан и Хун Пан, наследные враги Шаангсея, объединенные волей ныне покойной императрицы и их тайпаном для участия в Кайфене, ныне держали перемирие; пусть война, что тянется так давно, что никто из живущих ныне уже и не помнит, когда она началась, – поговаривают даже, что именно изза нее и был построен Шаангсей, – наконецто закончилась навсегда; несмотря на все эти перемены, думал Мойши, город живет, процветаем, растет – таинственный, смертоносный, живой, дарующий удовольствий и страданий больше, чем может вообразить себе человек.
– Где схлопотал? – Мойши показал пальцем на синяк на лице гонца.
Молодой человек невольно коснулся больного места.
– А, упражнялся в искусстве боя с регентом. Понимаете, он ни дня не пропустит. Он до сих пор воин, каких мало. Даже сейчас. – Гонец отвел глаза, раздосадованный собственной болтливостью.