Глупец!
Отшельник смолк.
— Смилуйся! Прости меня! — дрожа от страха, выдавил финикиец. — Блеск золота помутил мой разум. Я хочу быть твоим слугой.
— У сильного не может быть таких слуг. В твоих глазах тлеет золотой огонь. Тебе милей женщина, а не быстрый конь; золотая чаша, а не острый меч; сладкое вино, но не мудрое слово. Так бери же свою чашу и ступай!
— А письмо?
— Передай Раммере на словах, что я отправляюсь на восток. Он знает куда. Меня не будет ровно столько, чтобы изменить нить судьбы так как хочу я. — Отшельник подумал, а затем махнул рукой. — А, впрочем, ничего не передавай!
Ардет схватил украшенную голубыми сапфирами чашу, на которую ему указал отшельник и бросился со всех ног прочь из башни.
О, как она любила ночь! Время влюбленных, поэтов и воров. Время оборотней. Время, когда падают звезды.
Впрочем, ей не было дела до звезд. Ночь интересовала ее больше с практической стороны. Ночью было темно, а темнота порождает страх.
Страх же был ее союзником.
Этот человек не мог уйти далеко. Так сказал отшельник.
Он так и сказал, дождавшись, когда она явится на его зов:
— Ты привела ко мне дурного вестника. Быть может, я бы и сохранил ему жизнь, но купец просит, чтобы он не вернулся из Мертвого города. Поэтому этот человек твой. Я нарочно задержал его до сумерек. Насладись им и не мешкая возвращайся ко мне.
И отшельник отпил глоток доброго вина. Он очень любил вино и женщин.
Она прекрасно видела в темноте, просторное платье совершенно не сковывало движений, а быстрые ноги едва касались каменных плит, испускавших дневное тепло.
Она обогнала мужчину, который плохо ориентировался в городе, и преградила ему дорогу.
— Куда ты так спешишь, прекрасный незнакомец? Или отшельник оказал тебе дурной прием?
Мужчина какое-то время напряженно рассматривал ее, затем облегченно вздохнул, узнавая.
— Это ты. Твой отшельник ненормальный. Как и весь этот город.
— А я?
Она прекрасно знала, что ее бедра волнующе проступают сквозь складки одежды, а глухой под самую шею ворот не в состоянии скрыть высокой груди.
— Ты прекрасна! — признался он.
— Так в чем же дело? — Она зазывно качнула бедрами. Улыбка обнажила ровные острые зубки, блеснувшие в лунном свете. Мужчина облизал губы.
— Но мне надо идти. Я спешу передать послание отшельника.
— Я же не собираюсь отнимать у тебя много времени. А взамен ты получишь наслаждение, равное которому не испытывал ни разу в жизни.
— Отшельник предлагал мне силу, а ты предлагаешь наслаждение…
— Но, как я понимаю, ты отказался от силы. Неужто ты откажешься и от наслаждения?
Мужчина ухмыльнулся.
— Пожалуй, нет. Куда идти?
— Никуда, — сказала она. — Прямо здесь.
— На мостовой?
— Эти камни мягче пуха.
— Ну хорошо, давай.
Мужчина положил наземь драгоценную чашу и снял с себя меч. Она неторопливо, возбуждая его, освободилась от одежды.
Он набросился на нее словно голодный зверь. Она стонала от истомы, чувствуя его плоть, волны нечеловеческого сладострастия сотрясали ее тело и передавались партнеру. Вскоре он закричал от наслаждения, но она не прекращала неистовых ласк. Нежное упругое тело высасывало из мужчины все соки. Он пытался остановиться, но не мог. Она овладела им, сотрясая мужскую плоть непрерывной страстью.
И тогда Ардет закричал от страха. Он понял, в чьи объятия завлек его Мертвый город. Это была Лиллит, женщина-инкуб — демон сладострастия. Ни одному любовнику не удавалось освободиться из объятий Лиллит. Это была смерть, где боль уступала место оргазму. И этот нескончаемый оргазм был страшнее любой боли.
Тело Ардета сотрясалось все реже, пока вовсе не затихло. Лиллит освободилась из мертвых объятий и поднялась с каменных плит. Она была голодна, как и прежде. Над ней довлел рок, разрешить который не мог никто. Даже сам отшельник, хотя он был очень сильным мужчиной.
И еще — он единственный без труда освобождался из ее объятий, ибо властвовал над своими желаниями.
Дрожа от возбуждения, Лиллит поднялась на вершину зиккурата. Он сидел у небольшого камина и глядел на огонь. Не оборачиваясь отшельник спросил:
— Принесла?
— Да.
Золотая чаша звякнула, упав на гору драгоценных побрякушек.
— Золото, вино и любовь, — провозгласил отшельник. — Вот три вещи, от которых не стоит отказываться даже ради силы. Золото, вино, любовь.
Он повернулся к Лиллит и привлек ее в свои объятия.
— Ты вся дрожишь. — Она нежно укусила его за нижнюю губу.
Глаза отшельника были бездонно-пусты. Он не любил сердцем и был равнодушнее камня.
Он занимался с нею любовью до самого утра. И пил вино из драгоценного кубка.
Любовь.
Вино.
Золото.
А утром он собрался в дорогу.
— Мой путь будет долог, — сказал он Лиллит.
Она заплакала.
— Мне будет так не хватать тебя. Когда ты вернешься?
— Когда-нибудь. И буду с тобой долго. Пока кости глупца не истлеют под солнцем.
— А потом.
— Придет другой глупец. Все бежит по кругу. Бег этот неизменен. И лишь я в состоянии прервать его. Но я не буду этого делать. Я слишком привык к этому городу.
В полдень отшельник ушел.
Кости Ардета растащили огромнокрылые грифы.
Пожары.
Потопы.
Войны.
Чумные моры и дрожь земли.
И Время.
Вы вынуждаете людей оставлять города, храмы человеческой души, возводимые навечно.
Люди строили город, думая о счастье. Это был их дом — на высоком холме или в безветренной лощине, с кривыми и грязными улочками или широкими гипподамовыми проспектами, защищенные высокими стенами или лишь человеческим духом.
Город — образ и подобие человека, его создавшего. То не деревня, безликая и единообразная. Город многолик, как и те, кем он основан.
Великие города минувшего:
осененный тенью пирамид Мемфис;
базарно-шумный Ур и огромный мегаполис Вавилона;
златообильные Микены и гордые духом Афины;
овеянная воинской славой Спарта;
ощетинившиеся хитроумными орудиями Архимеда Сиракузы;
собравший вокруг себя весь мир Рим…
Они были созданы навечно и никакие беды не могли заставить жителей покинуть свой город. Ровно как добрые дети не покидают родителей.
История знавала немало городов, умерших вместе со своими детьми.
«Карфаген должен быть разрушен!» — Катон твердил эту фразу с маниакальным упорством.
И Карфаген был разрушен. Но прежде пали в бою защищавшие его мужи, а жены и дети были проданы в рабство. И лишь тогда рухнули стены города. И были перепаханы и посыпаны солью. Чтобы не росла трава. Но посмеет ли расти трава на стенах доблестно погибшего города?!
То не было исключение. Свой Карфаген есть в каждой стране. Ионийский Тир, русский Козельск, испанская Сарагоса. Они славно жили и красиво ушли.
Красивая смерть. Смерть, достойная как человека, так и созданного им города.
Но почему люди оставляют города?
Как оставили Трою, Тиринф или Кносс.
Как оставили Дур-Шаррукин.
Жуткое запустение. Грязь и трупы павших животных. Обваливающиеся под ударами ветра крыши и стены. И забвение. Забвение, которое хуже смерти.
Города переполняются призраками. Смутными слепками былых времен. Полководцы и жрецы, купцы и ремесленники, вереницы пленников, окруженные копейщиками, куртизанки, дети, которым не суждено встретить зрелость. Толпа бестелесных призраков, поющих вразнобой тоскливые песни.
То не ветер, завывающий в узких проулках, то песня призраков, не пожелавших расстаться со своим домом.
Эту песню суждено петь каждому, кто покинет свой дом. И в небо взовьется тоскливое пение городов.
Они поют:
— И ветер гудит в проулках моих покинутых каменных стен.
И солнце скрипит пересохшими балками крыш.