Устрашенный грозным видом толпы, Абрадат сделал нерешительный шаг вперед. Его голос взлетел вверх подобно петушиному крику, вызвав смешки спартиатов. Посол говорил столь быстро, что толмач едва успевал за ним.
— Великие цари Лакедемона и вы, бесстрашные подданные великих царей. Великий царь, царь царей, царь Востока Ксеркс передает вам свое приветствие и свою волю. В течение долгих лет мой мудрый повелитель следил за жизнью Лакедемона и без устали восхищался доблестью его воинов, невзирая на то, что они некогда осмелились оскорбить великого царя Дария неповиновением, убив людей, посланных с его словами. Великий царь, царь царей, покоритель сотен народов и городов моими устами возвещает вам свою волю. Лакедемоняне, я буду счастлив видеть вас в числе моих детей и эвергетов. Дайте мне землю и волю, иначе несметное воинство мое обрушится на плодородные равнины Пелопоннеса и не будет спасения ни воину, ни старцу, ни женщине, ни младенцу…
Посол еще пытался говорить, но реакция слушателей была очевидна. Спартиаты переглядывались, слышались возмущенные реплики, кое-кто пробовал, хорошо ли выходит из ножен меч.
Афиняне напрасно волновались относительно выбора Спарты. Если бы даже герусия и высказалась за то, чтобы прислушаться к предложению мидян, то возмущенные бесцеремонной речью Абрадата лакедемоняне вряд ли вняли совету своих вождей.
Мидянин покушался на самое ценное, что было у спартиатов. Не на жизнь, ею здесь дорожили не очень, а на свободу и на честь. Сдаться без боя? О какой чести после этого могла идти речь!
Над толпою взлетели мечи. Полемархи [64]с трудом удерживали разъяренных воинов. Посол струсил, воины-мидяне невольно схватились за рукоятки сабель. Немного растерялся и Павсаний, который подобно прочим спартиатам, не был хорошим оратором и невольно спасовал перед разбушевавшейся толпой.
— Тише! Тише, сограждане! — безуспешно пытался он урезонить потерявших традиционное хладнокровие лакедемонян. Но толпа не успокаивалась, а, напротив, зверела все более. Теперь и до самых тугодумов дошел смысл нанесенного спартиатам оскорбления.
И тогда над площадью прокатился зычный голос царя Леонида. То был голос, от которого приседают лошади и рушатся горы. Голос перекрыл шум толпы и заставил ее замолчать.
Отодвинув рукой Павсания, Леонид занял его место.
— К чему эти вопли, граждане Лакедемона?! Не уподобляйтесь сварливым бабам, сводящим счеты на рынке. Посол сказал нам свое слово и теперь мы должны ответить на него. Принять его предложение…
— Нет! Нет! — воскликнули сразу несколько голосов. Леонид сделал краткую паузу.
— Или отклонить его как сделали афиняне, сбросив мидийских послов со скалы.
— Убить их! В пропасть!
Толпа вновь стала подступать к послам. Парсийская стража обнажила клинки, но тут же была атакована отрядом спартиатов, отряженных предусмотрительными эфорами специально для этой цели. Один из мидян рухнул, пронзенный мечом в бок, остальных обезоружили и скрутили.
— Не трогать послов! — крикнул Леонид. — Мы не вправе растерзать их словно дикие звери. Мы должны вынести им приговор именем лакедемонского народа.
— Голосуем! — заорал стоявший в первом ряду коротышка-спартиат.
Перекрывая рев толпы, Леонид закричал:
— Кто желает дать землю и воду мидянам?!
Толпа мгновенно затихла. Лишь какой-то глуховатый буян, не расслышавший слов царя, было загорланил, но тут же получил по уху и затих.
— Кто за то, чтобы отклонить эту волю и сбросить послов в Грязный колодец?
Спартиаты издали рев, долетевший, похоже, до Истма.
— А-а-а!!!
Их воля была в этом крике. Именно так голосовала Спарта, выплескивая на площадь все свои эмоции.
Это был приговор, отменить который не решился бы никто. Не дожидаясь приказа, спартиаты схватили послов. Те не сопротивлялись, позволив снять с себя оружие. Толстяк Абрадат рухнул на колени, умоляя о пощаде. Его товарищ вел себя достойно.
Дабы показать царю Ксерксу, что это было не убийство, а ответ на его предложение, выраженный в форме смертного приговора царским посланцам, Леонид распорядился не трогать мидийских воинов и толмача. Их тут же отвели в здание герусии и посадили под крепкую стражу. Подхватив осужденных на смерть под руки, лакедемоняне повлекли их к Грязному колодцу — подземному провалу, в который бросали нечистоты, трупы павших животных, разного рода хлам, незаконно ввезенный в Спарту.
Невиданное шествие пересекло город, распугав женщин и периэков, а заодно разнеся вдребезги с десяток полусгнивших заборов. Достигнув места казни, толпа обтекла его, окружив кольцом колодец и обреченных на смерть мидян.
Абрадат еще надеялся на чудесное спасение. Взывая о милости, он вновь пал на колени, срывал с себя украшения и совал их спартиатам, но те брезгливо отмахивались от них, словно опасаясь коснуться чего-то пакостного, и со смехом указывали на замаранный трусливыми испражнениями подол богатой хламиды посла.
Тот, что был воином, держался стойко. Внезапно вырвавшись из рук спартиатов, он резко ударил своего товарища по лицу и гортанно выкрикнул. Абрадат испуганно замолчал, но с колен не поднялся.
— Что он сказал? — полюбопытствовал Леонид у белого, как мел, толмача.
Запинаясь, тот ответил:
— Трус! Ты знал на что идем!
— Хорошо сказано! — одобрил царь и махнул рукой. — Кончайте с ним.
Два дюжих спартиата подхватили Абрадата под руки и швырнули его в черный провал, до половины заполненный зловонной жижей. Было почти невозможно утонуть в этой грязи, столь плотна она была. Человек погибал здесь, задыхаясь гнилостными миазмами.
Второго толкнуть не успели. Крикнув что-то Леониду, он раскинул руки и бросился, словно птица, в клубящуюся вонючим туманом пропасть.
— Переведи! — велел царь Фиванду.
— Он выкрикнул свое имя — Бауран — и… — толмач замялся.
— Что и?
— Проклятье. Это лето будет для тебя последним.
Царь усмехнулся.
— Последнее лето. Ну что ж. Жизнь когда-нибудь должна закончиться.
Взяв у стоявшего рядом спартиата саблю Баурана, Леонид швырнул ее в пропасть.
— Он был храбрым воином. Пусть в ином мире ему будет чем постоять за свою честь. А кинжал толстяка отдайте мидянам с наказом вернуть его своему царю. Лакедемонянам не нужно мягкое золото.
Это случилось на двадцать второй день месяца фаргелиона или тридцать первого мая четыреста восьмидесятого года до рождества Иисуса, которого распнут на кресте. То был последний день весны. Завтра наступало лето. Последнее лето.
Эпитома вторая. Тесей
Самым трудным было сойти в Тартар. Преодолеть в себе страх перед Мраком, перед гранью, отрезающей мир от смерти. Ведь Время дарует лишь два отрезка, один из которых именуется жизнь, а второй — тень. В представлениях эллинов исключается возможность «райской» загробной жизни. Христианский эдем, мусульманская джанна, маздаистский Дом Хвалы, буддистская нирвана, скандинавская валгалла — ничего подобного нет в эллинской мифологии. У эллина нет надежды на жизнь после смерти, еще более счастливую, чем жизнь до нее. Тому состоянию, что ожидает эллина за порогом жизни, Гесиод отводил низшую ступень в пирамиде бытия — именно бытия, так как Тартар виделся эллинам вполне материальным, — ниже, чем жизнь раба.
Поэтому-то эллину так трудно преодолеть грань смерти, ибо он не надеется после нее ни на что хорошее. Лишь тень. Лишь бесцельное блуждание в мрачном Аиде.
И Мрак. Как он ужасен! Как трудно отказаться от солнца и неба и вступить в мир, наполненный тенями и чудовищами.
Он не отважился бы на это ради себя. Хотя иногда бравурно подмывает — войти в Мрак и одолеть его. Выдавить из себя остатки подленького страха, который охватывает человека, замкнутого в темноте. В пещере — когда не видно стен и ты чувствуешь, что в шаге от тебя бездонный провал. Ты чувствуешь его, но не можешь понять, в какой он стороне.