— Э, Полифем, — протянул Силен. — Давай поближе к делу. Здесь холодно, я весь продрог. Прибей его и покончим с этим.
— Заткнись! — велел киклоп. Силен обиженно хмыкнул и замолчал. Полифем продолжил:
— Я помню первые дни, когда мир поглотила серая пелена. Это были ужасные дни. Я метался меж камней, мечтая услышать голос своего обидчика и обрушить на его голову скалы. Я бегал, спотыкаясь, падал, чудом избегая гибели, я разбивал ноги. Мой слух обострился, а обоняние уподобилось нюху молосской собаки. Малейший шорох, доносившийся из закоулка темноты, и я бросался туда, думая, что это вернулся коварный Никто, чтобы посмеяться надо мной. Я словно Талос ходил по мысу и швырял в море огромные глыбы, надеясь потопить корабль, на котором будет плыть коварный Никто. Я не задумывался над тем, что убивая людей, плывущих на этом корабле, я уничтожу часть мира. Тогда я еще не понимал этого. Истина открылась мне позже.
Но со временем ожесточение прошло. Я перестал проклинать мир, ведь он был неповинен в моей боли. Я познал прелесть того, что прежде совсем не замечал. Я научился наслаждаться шершавой шероховатостью замшелого камня, чувствовать прохладное благородство гранита, ловить ладонями ветер. Я научился еще многому, о чем не имел понятия прежде. Я благодарен тебе за это, Одиссей! Отчего ты молчишь?
— А что я должен сказать? Я не испытываю ни боли, ни восторга от того, что осчастливил тебя, вырвав твой глаз. Я не чувствую и угрызений совести, потому что весть, поведанная тобой, была черной для меня.
Киклоп задумался.
— Видно в этом твое скудомыслие, многоумный Одиссей. Ты видел слишком много, ты отведал слишком много, но ты не проник в суть вещей, ты не научился предугадывать их развитие. Ты скрытен, лжив, подозрителен. Ты не доверяешь даже преданным друзьям, зная, что они могут предать. И ты прав, рано или поздно это произойдет, но ты не сможешь предотвратить неизбежного. Ведь если друг вознамерился вонзить тебе в спину меч, он выберет именно тот момент, когда ты повернешься к нему спиной. Людям не дано предугадывать предстоящее. Это удел провидцев и слепцов. Последние занимаются этим неблагодарным ремеслом потому, что им нечем более заняться. Кроме того, вы боитесь верить в то, во что нельзя не верить. Ведь ты знал, что женщины лживы и непостоянны, но все же верил в свою жену, ты тешил себя пустыми надеждами, Одиссей. Люди склонны тешить себя пустыми надеждами. И твое разочарование оказалось слишком горьким.
— Это точно! — подал голос Силен.
— Но ты должен был знать, — не обращая внимания на реплику курносого уродца, продолжал киклоп, — что если это уже было, то хотя бы раз повторится еще, и вполне вероятно, что повторится именно в твоей жизни. Разве Клитемнестра не предала своего мужа? Разве Алкмена не зачала героя в отсутствие Амфитриона, клянясь позднее, что спала с самим Зевсом? Разве Елена не променяла любящего мужа на яркие восточные тряпки?
— Все это так, — глухо сказал Одиссей.
— Так в чем же ты тогда увидел оскорбление, за которое я понес столь страшную кару?!
— Ты сказал мне правду. Правду, которую я уже знал, но которую не должен был знать никто из смертных.
— Ты знал?
— Конечно. Боги беседуют не только с тобой.
Киклоп захохотал, показывая огромные желтые зубы.
— Так выходит, я пострадал за правду?! — Одиссей не ответил. — Так что же боги говорят тебе относительно того, как я поступлю с коварным Никто?
— Он умрет.
Полифем почесал ладонью зудящую рану во лбу. Ветер пел заунывную песню.
— Да, ты умрешь. Я слишком долго мечтал об этом. Я мечтал об этом бесконечной ночью, которая стала для меня жизнью. Пусть это лишено смысла. Пусть, убивая себя, я убиваю частицу мира, но я сотворю свою месть. Ты готов принять смерть?
— Да. Самую лютую.
— Она будет мгновенной.
— Иди по тропинке, по какой пришел сюда. Над ней нависает камень. Когда ты будешь проходить рядом, он упадет и раздавит тебя. Иди.
Раздался негромкий шорох. Одиссей встал на ноги.
— Прощай, киклоп.
Полифем не ответил. Он уронил голову на огромный кулак и ждал. Насторожив слух, он внимал медленным шагам обреченного человека. Они были медленны, словно Одиссей пытался насладиться последними мгновениями жизни. Затем раздался короткий вскрик, однако грохота каменного обвала не последовало. Силен охнул. Сквозь звуки моря пробивался лихорадочный стук его трусливого сердца.
— Он умер? — равнодушно спросил Полифем.
— Да! — выдохнул Силен. — Он прыгнул в пропасть.
— Тогда моя месть совершена. Ты можешь уйти.
— Но камень!
— Что камень?
— Он стоит на месте.
— Он и должен стоять.
— Я не понимаю тебя, Полифем. — В голосе Силена слышалось беспокойство.
— Я обманул Никто насчет этого камня. Он врос в скалу столь прочно, что даже титану не сдвинуть его с места.
— Ты уверен?
— Конечно.
Силен с облегчением выдохнул и засмеялся. Затем он заискивающе спросил:
— Ну тогда я, пожалуй, пойду?
— Прощай, Силен.
По каменистой дорожке зацокала быстрая дробь шагов козлоногого уродца.
Камень пошатнулся…
7. Акрагант. Сицилия
Сицилийское жаркое солнце, палящее в эту пору года особенно невыносимо. Оно стремительно восходит в зенит и неохотно клонится к закату. Почти все время, отданное Космосом дню, оно висит точно над головой, превращая в огненный обруч, нахлобученный на затылок шлем. И хочется укрыться от невыносимой жары. Но негде. Ни кустика, ни деревца. Равнины к югу от Гимеры сплошь засеяны пшеницей. Самой лучшей, если не считать кемтскую, пшеницей в мире. Желтые вылущенные зерна ее засыпают осенью меж прочных жерновов и в подставленный короб сыплется тоненькая струйка белой рыхлой муки. Из нее выходит великолепный пышный хлеб, если выпекать его в раскаленной докрасна печи, из нутра которой пышет огненным жаром, словно из медного чрева священного быка, установленного в Бирсе [113]на площади перед зданием Городского совета.
Суффет [114]Гамилькар тяжело вздохнул и вытер пот с полуприкрытого черными кудрями лба. Стоявший неподалеку слуга подал военачальнику наполненную до краев чашу. Вино было прохладно, но не утоляло жажды. Как не утоляла ее и вода. Гамилькар жаждал крови.
Их считали бесчеловечными. Как еще можно назвать людей, приносящих в жертву своих младенцев. Но они не были жестоки, а если и были — то не более, чем остальные. Не более, чем иудеи или, скажем, моавитяне, поклоняющиеся кровавому богу, который силен лишь тогда, когда питаем человеческими жертвами. Потому они и приносили великому Молоху своих первенцев, а тот даровал им за это необоримую силу.
Как и прочие, они пришли с востока, из загадочных далеких степей, где зародилось все живое. Их деды осели на берегу великого моря, а отцы поплыли на запад и основали город, который нарекли Карфагеном, что означает Новый Город. Поначалу он был размером с бычью шкуру. Теперь же, чтобы выстелить его улицы и площади, потребовался бы мириад бычьих шкур.
114
Высшее должностное лицо (верховный судья, во время войны часто главнокомандующий) Карфагенской республики.