Как трудно было сделать первый удар. Словно опускаешь меч на собственную шею. Но сзади стояла шеренга спартиатов, готовых при малейшем проявлении нерешимости изрубить изменников. И фиванцы начали опускать мечи на головы мидян и колоть их копьями в щиты, с треском разлетавшиеся от соприкосновения с калеными наконечниками. Они проложили кровавую просеку. Затем сделали это еще раз и еще. Они защищали стену, истребляя бессмертных. Царь Ксеркс, следивший за этим боем, наверняка запомнил глухие беотийские шлемы с узкими прорезями для глаз и прочными гладкими нащечниками. Там, где прошли воины в этих шлемах, также остались лежать груды мертвецов.
Леонтиад дожевал мясо и пригубил вино. И тут же брезгливо сплюнул. Вино ощутимо отдавало кровью. Впервые он почувствовал ее привкус, когда вонзил нож в живот Трибила. Изо рта слуги в тот миг брызнула алая струйка, попавшая на щеку беотарха. И вино в ту ночь припахивало кровью. Но вкус этот был приятен Леонтиаду. Сегодня же вкус крови вызывал отвращение. Железистая кисловатая влага, неприятно скользящая по деснам и небу. Привкус, похожий на страх. Беотарх сделал усилие и проглотил немного вина. Ничего особенного. Хорошее книдское. Он приказал взять с собой два десятка амфор. Пятнадцать из них уже пусты, пять похоже так и не будут распиты. Понемногу смеркалось. Уже было известно, что мидяне обходят ущелье и Леонид приказал эллинским ополчениям отступать в Локриду. Фиванцам же было ведено оставаться на месте. Леонтиад кисло усмехнулся. Спартиаты хотят погибнуть сами, а заодно прихватить с собой фиванцев. Или, может быть, они полагают, что у потомков Кадма не хватит доблести умереть? Умереть — не слишком трудное дело. Вдобавок, если умереть красиво…
Глупо!
Глупо все это! Срок смерти еще не настал. Леонтиад положил голову на землю и стал смотреть на нарождающиеся звезды.
Допустим, спартиаты потребуют, чтоб фиванская дружина заняла место рядом в фаланге. Но что мешает фиванцам во время боя бросить мечи и припасть к милосердным стопам мидян? Конечно, это некрасиво, но и неглупо. Однако что будут говорить после этого о спарте Леонтиаде?
Можно умереть. Беотарх представил, как он в развевающемся алом плаще и с мечом в руке бросается на ощетинившуюся копьями толпу мидян и находит быструю прекрасную смерть.
Чушь! Смерть не может быть прекрасной. Он будет лежать на грязной земле, исколотый копьями, и из ран будет течь вязкая кровь. Затем по его мертвому телу протопают сотни ног победителей, а в довершение какой-нибудь подлец сдерет дорогие доспехи и сунет обезображенный труп в ближайшую канаву, где он станет пищей волков и червей. Мерзкое зрелище! Однако этого никто не увидит. И никто не прольет слезы. А Елена? Леонтиад вспомнил о прекрасной безмолвной кельтянке. Уронит ли она слезу по своему мучителю? Или рассмеется страшной безъязыкой улыбкой?
Но еще пуще будет смеяться она, когда его возведут в цепях на торговый помост и ушлый работорговец назначит цену за бывшего беотарха Леонтиада. Вряд ли эта цена будет слишком высокой.
Нет, лучше смерть.
Из темноты донесся звук шагов. Это покидали ущелье локры, коринфяне и аркадяне. Леонид отпустил их, велев возвращаться домой. Лежащие вокруг беотарха фиванцы привстали и смотрели в сторону уходящих. И, верно, в глазах потомков Кадма были злоба и ненависть. Леонтиад не видел их глаз.
Елена… Как же он любил ее! Страдая и мучаясь. Как ревновал даже к самому уродливому скотнику, старательно, однако, изображая при этом высокомерное равнодушие. Ревновал даже к цветку или заморенному цыпленку, которых она осчастливила ласковым взглядом. Как втайне вздрагивал, уловив шелест пушистых ресниц, готовых распахнуться и захватить беотарха в серую, солнечную бездну бесконечно-ласковых глаз. В такие мгновения Леонтиад поспешно отворачивался или бросал своей наложнице абсолютно ненужную, пустую фразу. А по ночам, страдая от невысказанной нежности, ломал в объятиях хрупкое тело. Наверно она в душе считала его диким зверем. Он же был покорным, влюбленным до безумия псом, готовым лизать ноги своей госпожи. Быть может, она все же уронит слезинку, когда ей принесут весть о гибели хозяина, и беззвучно прошепчет слова прощения дрогнувшими губами.
Леонтиад вдруг расчувствовался. Пришлось несколько раз мигнуть, а затем быстро провести ладонью по лицу, дабы утереть выступившие слезы. Да, он непременно умрет. Чтобы не выглядеть в ее глазах трусом. Ведь она не сможет любить труса. И спартиаты вынесут его на алых плащах с поля боя, а божественный вестник Меркурий доставит в горный домик лоскут хитона, смоченный смертельной кровью.
Беотарх тихо фыркнул, поймав себя на том, что размечтался, словно восторженный мальчишка. Все будет проще. Завтра его истыкают стрелами, но перед этим он постарается прихватить с собой в Тартар пару-тройку горбоносых собак, подобных тем, что были убиты по его тайному приказу на дороге в Аулиду. Завтра…
Размышления беотарха прервал неслышно подошедший спартиат, сообщивший, что царь Леонид просит предводителя фиванцев пожаловать в его палатку. Спарт поднялся и отправился вслед за посланцем. От Леонида он услышал то, о чем уже знал. Спартанский царь приказывал фиванцам остаться в ущелье вместе со спартиатами и добровольно вызвавшимися на смерть феспийцами. Реакция беотарха была на удивление спокойной.
— Мы умрем вместе с вами на рассвете!
Царь одарил Леонтиада испытующим взглядом, загадочно усмехнулся и подал чашу вина.
Беотарх пил это вино и думал, что смерть в сущности прекрасна.
Вино в темноте багровело, словно спекшаяся кровь.
Шепот спящего лагеря. Он загадочен и многообразен. В нем дыхание ночи и тихое фырканье устало сомкнувших глаза лошадей, сопение верблюдов и стон предчувствующих грядущую смерть под ножом мясника быков. И еще это громкий храп измаявшихся за день воинов, стоны раненых и сладострастные вскрики вельмож, наслаждающихся ласками наложниц. Это негромкая поступь стражи, бряцающей влажным оружием. Это шелест прохладного ветра, мерный гул моря и доносящийся извне треск цикад. И холодное молчание смерти, молчание, что громче раскатов бури. Таков шепот спящего лагеря…