Во время этой тирады генерала, старые вояки словно молодые петухи готовые к бою, начали привставать со своих мест. Когда воздух в легких Сивушова закончился, и он немного выдвинул тело по направлению к полковнику, Шишков, от всей своей необъятной славянской души, дал старому другу звонкую пощечину, потом еще и еще, пока генерал не рухнул обратно в кресло с вытаращенными глазами и ярко-красными щеками. Шишков знал, что он делает и зачем. Он видел такое много раз и сам применял не единожды. Старый вояка стоял, опершись на стол, и смотрел на своего лучшего друга, Степку, который спасал его много раз в горячем тогда Афганистане (да он и сейчас не особо холодный), которого и он, Левка Шишков, не раз вытаскивал из кромешного ада проклятой богом земли наркотиков и моджахедов. Смотрел на человека, который не бросил его, своего друга, после развала Союза, как это сделало правительство со многими преданными ему офицерами, с которыми служил Шишков. Просто стоял и смотрел, смотрел на его побитое войной и жизнью, которая немного не дотягивает до войны, лицо. На осунувшееся лицо, на котором шрамы перемешались с морщинами, а из-под двух, словно мшистых горных массивов, выглядывают глаза. Очень печальные глаза разбитого жизнью человека, который, словно Атлант, держит на себе великую тяжесть ответственности. И он очень устал. Смертельно устал…
Сивушов мельком глянул на Шишкова, но выдержать взгляд второго, не смог. Опустил глаза, вместе с головой на грудь и… зарыдал. Тяжелые рыдания рвались наружу, распирая грудь генерала. Слезы текли градом, и старый вояка их не стеснялся. Не перед кем было. Напротив стоял друг, а не чужой человек. Шишков, обойдя стол, с легкостью поднял с кресла Сивушова, и прижал к своей груди. Генерал, который и забыл уже, когда плакал в последний раз, вцепился в полковника и заплакал еще сильнее. Сквозь стоны и вздрагивания, Лев Николаевич слышал неотчетливые слова старого друга:
— Люди бежали… крики… стрельба… страшно… кошмары… — услышав только это и ничего так и не поняв, Лев Николаевич решил действовать по — другому.
Стряхнув и у себя, неприсущую ему, слезу жалости, полковник усадил Сивушова обратно в кресло. Налил, в спасенный им ранее стакан, воды и безжалостно вылил его на голову генералу. Пока Сивушов пытался судорожно вдохнуть, быстро налил второй стакан и выплеснул его уже в лицо генералу, от которого старый друг был вынужден руки убрать и схватить ими свою мокрую голову. Окончательным ходом Шишкова был третий стакан, край которого он просто воткнул в рот генерала и заставил его выпить все до конца, пока тот пытался протереть руками глаза. Почти успокоившийся и прокашлявшийся после этого, Степан Никифорович, цветисто выразил свое мнение о предках Шишкова, уделяя особое внимание матери своего подчинённого. Удовлетворенно кивнув, полковник опять присел за стол напротив генерала и прямо спросил:
— Теперь мне нужны ответы! Расскажешь все сейчас? Или как? — пронзительно взглянув в заплаканные глаза начальника, спросил его Шишков.
— Разбежался! От ведь какой прыткай! Имей терпение, Лев, — спокойной произнес генерал, вытирая носовым платком лицо, уже почти восстановив дыхание и свой начальственный голос. — А ты все-таки молодец! В тебе умер психолог.
— Аминь, — глухо буркнул Лев Николаевич. — Ладно, я пока отлучусь, а ты подготовься. Я хочу знать все!
Сивушов Степан Никифорович молча кивнул, но в след Шишкова все же раздалось грохочуще:
— А ты, вообще куда намылился-то?
— Искать концы Дира, — не оборачиваясь сказал, закрывая за собой дверь, полковник. — Без него Манцур — труп.
Генерал понимающе кивнул. «Лев как сквозь воду глядит. Сколько его знаю, а кажется, что не знаю вообще. Экстрасенс он, что ли?» — подумал генерал и улыбнулся. Нет, конечно же нет! Он профессионал. И этим все сказано!
— Зойка, Зоинька, ну не вредничай, дай мне его личное дело! — надрываясь, сыпал уговорами Шишков, пытаясь растопить сердце подполковника Заевой Зои Алексеевны, начальника отдела кадров.
— Николаич, ты чо, глухой? Я тебе в сотый раз говорю — нет! Личное дело Дира засекречено и законсервировано! А я еще жить хочу и обязательно — на свободе! Понятно тебе? — была непреклонна, словно скала, женщина в погонах.