Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей
И чухонских болот, пустырей обречённого града
Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.
Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.
Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же,
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,
Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы — законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.
«Есть города, похожие на сон…»
Есть города, похожие на сон…
Есть города, похожие на сон —
Пыль на камнях плотней и мягче фетра.
Сухой чертополох звенит, и ветром
По дремлющим дворам разносит звон.
Там время не струится, не течёт,
Но истекает медленно и тонко,
И ракушек осколки средь щебёнки
Хрустят — и все шаги наперечёт.
Там в сумерках сгустившаяся синь
Пульсирует у стен и в окнах тонет,
И морем пахнут детские ладони,
И горечью — бессмертная полынь.
Есть города, похожие на сон.
И в этом сне я вновь листаю даты
И улицы, которыми когда-то
Брела. Но не запомнила имён.
В Варшаве
Сидя в скверике
на углу Рыцарской и, кажется, Пекарской,
слушаю,
как падают листья.
Рядом со мной белый кот,
полный достоинства,
я бы сказала — шляхетный,
щурит медовые очи,
мурлычет: «И это пройдёт…»
Я закрываю глаза,
и мгновения
чёрными кошками
перебегают мне жизнь.
Возвращение
И вот однажды я вернусь домой,
И не узнаю дом. Да нет, едва ли…
Ведь не такие царства погибали.
Другие… Не такие… Боже мой! —
Я прохожу во двор сквозь пустоту
Безвременья, средь декораций дома,
В котором всё до мелочи знакомо:
Вот окна, где герань всегда в цвету,
Вот лестница… Но как она кружит!
И в номерах квартир — неразбериха…
И непонятно, где тут вход, где — выход,
Куда ведут все эти этажи.
Вот циферблат в футляре-кожуре
И непреклонность римских цифр литая,
Пятно на потолке, как запятая,
И трещины неровное тире.
Но стрелки на часах — они дрожат,
Вгрызаясь в бесконечность, будто свёрла…
А воздух, что со свистом входит в горло,
Так холоден и до предела сжат.
И каждый новый маятника взмах
Свободней предыдущего и шире,
В часах настенных тяжелее гири,
И тяжелее гири на весах.
И бьют часы.
И снова в пустоту
Я, взвешенная пристально и честно
И найденная слишком легковесной,
Лечу и исчезаю на лету.
Кукла
Меня сынишка дёрнул за рукав:
«Гляди, плывёт!» По Карповке и правда
Плыла с нелепо задранной ногой
Пластмассовая сломанная кукла…
Вода и кукла. Где же я могла
Такое видеть? Или, может, слышать?
Я вспомнила лишь к ночи. Да, конечно,
Рассказывала бабушка, когда
Была я лишь немногим старше сына
О том, как с дочкой, с матерью моей
Их вывозили осенью на баржах
Из города блокадного. Они
Не ведали — куда, не понимали,
Зачем так срочно нужно уезжать,
Тем паче — плыть по Ладоге осенней,
Холодной, серой… А на полпути
Их начали бомбить. И, сидя в трюме,
Они разрывы слышали и плеск
Воды за невозможно-тонкой стенкой
И видели в колышущейся тьме,
Как шевелились губы у старухи,
Казавшейся ещё темнее тьмы.
И женщины, не верящие в Бога,
Пытались вспомнить древние слова
Молитв, услышанных в далёком детстве.