Из дому навстречу мне, улыбаясь, шла молодящаяся дама с такой же рыжей прической. Мамаша, черт побери. Что же ее спросить?
— Простите, здравствуйте, — сказал я невполад.
— Здравствуйте, молодой человек, — ответила она.
— Скажите, а Ася дома?
Дама потрясла рыжими кудряшками.
— Нет, она не приходила.
Я расшаркался, лихорадочно придумывая, что можно предпринять, чтобы разыскать этого разгильдяя Димку. Ждать его здесь, у калитки? Бесполезно. Когда они придут? И почему это я решил, что Димка станет провожать эту замечательную Асю до самых ворот?
Шофер недовольно хмурился за спиной, машина фыркала, до отхода эшелона оставалось пятнадцать минут. Я плюнул в сердцах и захлопнул дверцу. Дама удивленно смотрела на меня, одной рукой кокетливо прихорашивая кудряшки.
— На вокзал! — сказал я шоферу.
К эшелону я подскочил тютелька в тютельку. Сразу же кипулся в Димкин взвод. Сизова не было.
Я поправил свой старый солдатский ремень, заправил гимнастерку без складочек и пошел докладывать Никитину, что призывник Сизов благодаря моему разгильдяйству от поезда отстал. Пропади она пропадом эта фурия Ася.
Но Никитин так ничего и не узнал об этой самой Асе.
КАПИТАН САБЛИН
Я хожу из вагона в вагон. Я вижу мальчишек, завтрашних солдат. Они вполголоса, будто в больнице, толкуют о чем-то между собой. Я знаю, они говорят о Саблине.
Каких-то пять ней назад судьба свела нас с низеньким пожилым капитаном. Может быть, кто-нибудь усмехался: старик, а только до капитанских погон дослужился. Вояка! И грудь у Саблина была чиста — ни орденов, ни регалий. Сейчас я иду по вагонам и рассказываю ребятам то, что только теперь узнал от Никитина: за гробом капитана понесут семнадцать бархатных подушечек с боевыми наградами. Просто Саблин нарушал устав — надевал ордена только по праздникам. В будни он их не носил…
Пять дней… Да, я помню, как Саблин подбегал к Балалайкину, когда тот с гитарой на груди стоял перед строем. Я помню, как Саблин, выполняя приказы майора, строил ребят, как он кричал раскатистым, чуть хрипловатым голосом: «Смиррна-а!» Он казался мне тогда фигурой на побегушках, человеком без большого ума, а уж о сердце я и не думал…
Пять дней прожил я рядом с этим человеком и даже не говорил с ним толком. Только так, мимоходом о чем-пибудь его спросишь, и он всегда ответит — понятно и точно. Да, я даже ничего не могу сказать о нем. Был такой, капитан Саблин, и только. Человек в военной форме.
Вот она, жизнь. Преподала еще один урок, на: всегда я запомню его. Я не могу вспомнить Саблина. Не могу ничего сказать о нем, хотя прожил бок о бок пять дней. Вот он, урок.
Я иду по вагонам, и ребята, те многие свидетели, что были рядом, говорят мне снова и снова о подвиге и смерти Саблина. Они говорят как-то тихо. Будто боятся неловким словом обидеть человека, который умер у них на глазах.
… И тут, в тупичке, жарило солнце. Но ребята сидели в вагонах. По крайней мере, многие. Шахматные страсти к той поре накалились — доигрывали последние партии. Кое-кто бродил возле вагонов — далеко отходить запрещалось.
Время плелось еле-еле. Так всегда бывает, когда делать нечего и от тебя тут ничего не зависит.
На железнодорожной горке пыхтел тепловоз, формируя составы. Он чуть раскатывался и отцеплял по одному свои вагоны. Они катились под горку, и где-то там, на пульте управления, невидимый отсюда диспетчер переводил стрелки, и каждый вагон бежал в тупичок, нужный ему…
В разных углах сортировки нет-нет да гремели соединившиеся вагоны…
Саблин, сменивший лейтенанта Зиновьева, прохаживался вдоль нашего эшелона то с одной стороны, то с другой, изредка позевывая от скуки, покуривал папироску, жмурился на солнышко, а гимнастерку не расстегивал. Такой уж, видно, был человек, капитан Саблин.