Потом он присел на ступеньку вагона с то стороны, где дверь не открывалась, и задремал, На скажешь, что он уснул, просто забылся, приморенный осенним солнышком. Дремал он очень недолго, привыкший к сторожким солдатским снам, когда и спишь и не спишь сразу, когда просыпаешься ровно на мгновение раньше, чем надо.
Саблин открыл глаза и увидел перед собой серебряные струны рельсов, блестевшие на солнечном огне. Струны прогибались, как туго натянутая тетива, и ползли чуть вверх, в горку, где пыхтел паровозик.
Капитан по привычке мгновенно увидел все сразу: и паровозик, и рельсы, и вагон, который катился под горку. И в ту же секунду он увидел парня, который сидел на рельсе.
Сначала Саблин не обратил внимания на все это. Ну, катится вагон и катись на здоровье. И парень пусть сидит, жалко, что ли. Только вот непорядок, если это новобранец. Ему место в вагоне или поближе к эшелону.
Саблин крикнул парню, чтобы тот обернулся. Но тот сидел по-прежнему на рельсе. А вагон катился где-то там, наверху, погромыхивая на стрелках. Капитан, потянувшись, прыгнул с подножки, присел пару раз, развел резко руками, чтоб вконец прогнать сон, и потихоньку пошел к парню, чтобы узнать, новобранец это или нет, и отправить его поближе к эшелону, если новобранец.
Он шел не торопясь, переступая через блестящие теплые рельсы, сунув не по форме руки в карманы широких галифе, делавших его фигуру еще ниже, коренастее.
Потом что-то громыхнуло совсем рядом, и он повернул голову. Вагон, который толкнул паровозик на горке, катился в тупичок по рельсам, на которых сидел парень. Саблин сжался, как пружина, и крикнул парню:
— Эй, берегись! Берегись!
Парень, понурив голову, сидел. Капитан, собравшись в комок нервов и мускулов, рванулся вперед, перепрыгивая через серые рельсы, похожие на змей.
Вагон, железная утроба, наполненная каким-то грузом, многотонная махина, разогнанная инерцией, и человек. Они мчались наперерез друг другу. Махина — чтобы смять парня, Саблин — чтобы спасти его.
На какое-то мгновение капитан опередил разогнанную массу. Он, ни на секунду не задумавпгись, кинулся под вагон, перепрыгнул перед самым его носом рельсы и рукой сильно толкнул парня вперед. Тот упал в шлак, а Саблина чуточку оттолкнуло назад. И вагон, обрадовавшись, отомстил ему. Саблин задел головой о какую-то железяку на вагоне. Он упал рядом с парнем и не шевельнулся.
Ребята видели, как Саблин дремал, как потом пошел по шпалам и побежал, и как он прыгнул перед самым вагоном…
Парень оказался чужим, не из нашего эшелона. Какойто слесарь из железнодорожной мастерской. Был выпивши и уселся передохнуть…
Когда ребята, а за ними и Никитин, подбежали к Саблину, с парня хмельную одурь уже как рукой сняло. Он стоял на коленях перед капитаном и выл. Ребята сказали мне, что от этого воя мороз продирал по коже…
Это было очень скоро после нашего с Димкой ухода. Ребята унесли тело капитана к дороге, и «скорая помощь» увезла его в город. Иваницкий и Зиновьев уехали вместе с ним. Военный комендант и представители железной дороги, которых вызвал майор, составили акт и признали, что виноватых, в общем-то, нет. Парня-слесаря, побелевшего и протрезвевшего вконец, они забрали с собой.
Ровно в назначенный срок наш эшелон тронулся дальше, оставив навсегда капитана Саблина. И разгильдяя Димку. Но об этом никто не знал. Сказать Никитину я не решился.
Никитин сидел в прокуренном купе, расстегнув гимнастерку, лохматый, с синяками под глазами и писал письмо жене Саблина. Когда я вошел, он поднял на меня измученные глаза, смял листок и сказал:
— Нет, не смогу… Не смогу я написать… С фронта каждый день похоронки слал, а тут не могу… Что написать, не знаю…
К вечеру он написал все-таки это письмо. Я взял листок и приписал печатными, ясными буквами:
«Мы, новобранцы, будущие солдаты, всегда будем помнить капитана Саблина Ивана Петровича»
Потом я шел по вагонам и каждый мальчишка ставил свою подпись. Они подходили один за другим, завтрашние солдаты, стриженные под нулевку. Подходили молчаливые и суровые. И писали ученическим ясным почерком свои фамилии. Последним расписался я.