Кто-то больно толкнул меня в плечо, пробежал в скотный двор. Я узнал Занина.
— Занин, назад! — заорал я. — Но он уже исчез в страшной темноте, мерцающей всполохами огня.
Я кинулся вслед за ним. На ферме нечем дышать. Клубы дыма валили от крыши вниз. Сквозь них пробивалось пламя. Кое-где доски уже прогорели и осыпались вниз кровавыми головешками. Не дай бог, упадет такая на голову. Пригибаясь вниз, где было побольше воздуха, я побежал вперед, вдоль двора. За мной пыхтел еще кто-то. Я обернулся. Это был Ефим. Я махнул ему рукой, чтобы он вернулся, но Фима смотрел на меня так, будто видел первый раз. Спорить было некогда. Я пошел вперед. Дышать было совсем уже нечем, и тут из клуба дыма вынырнул Занин. Занин сунул теленка нам, исчез и тотчас притащил еще одного.
— Все! — выдохнул он. Мы рванули к выходу. За спиной что-то с треском жахнуло — наверное, обвалилась часть крыши.
На улице какая-то бабка схватила наших телят и, причитая, повела их в сторону. Никитин в одной майке командовал шеренгой ребят, которые передавали друг другу ведра с водой. Конец этой очереди был на крышах крайних изб — ребята поливали их, чтобы они не загорелись от пламени и искр.
Занин и Фима тут же пристроились к колонне Я подошел к Никитину. Он стоял рядом с растерянным мужчиной в калошах на босу ногу.
— Вот ему говорите спасибо, — сказал Никитин‚ кивнув на меня. — А железной дороге за простой штраф платите.
— Кто это? — спросил я Никитина.
— Предколхоза. Все на свете проспал…
Он не договорил. Крыша над фермой рухнула в кирпичную коробку, и оттуда, словно из вулкана, поднялся гигантский столб красных искр.
— Ну все, — сказал Никитин, — кончаем.
Откуда-то вынырнул вездесущий Зиновьев.
— Объявляйте отбой и посадку.
Парни построились по взводам и устало пошли к поезду. Паровоз попыхивал и сыпал в темноте редкими искрами. От фермы до насыпи шло рыхлое картофельное поле. Идти было трудно, ноги вязли в земле.
Черт, как мы промчались через поле за какието секунды, ни разу не передохнув?
Смешно, наверное, выглядело наше войско. Ребята шли — кто в чем. Кто в рубашке, кто в телогрейке, а кто и совсем голышом, еле брюки успел натянуть. Все измазанные сажей, потные, в грязных ботинках. Шли, изредка переговариваясь, еще не оправившись от ночной побудки и самой настоящей тревоги, шли, оглядываясь на сгоревшую ферму, на колхозное стадо, которое, сбившись на лугу, пощипывало траву. Не верилось даже, что все это правда, что все это на самом деле…
Едва поезд тронулся, ко мне пришел Никитин. Он был уже умыт и в своей щегольской форме. Поймав мой взгляд, он сказал, будто оправдываясь:
— Нарочно не надел, чтобы не попортить…
Это он про форму. А еще про что?
— Объявил бы я тебе, Дима, благодарность, да что толку в этом. Мы с тобой здесь не благодарности друг другу говорить посажены…
Он зажег потухшую сигарету. Помолчал. Разгладил свои морщины на лбу.
— Нет, говорят, худа без добра. Давай-ка по вагонам пройдем, на ребят поглядим.
Мы идем по вагонам, от купе к купе, и мне почему-то вспоминается фильм о Чапае. Там он после боя тоже ходил к солдатам. Узнать, кого нет. Увидеть, кто жив. И сказать им доброе слово…
Парни отмываются от сажи, латают дыры в прогоревших рубашках. И все говорят о пожаре.
Перестукиваются колеса на стыках. За окном, в сером рассвете, мелькает редкий осинник, а гдето там, уже за много километров отсюда, щиплет траву колхозное стадо. И два теленка, вытащенных из огня.
Не спят мальчишки. Не могут уснуть пацаны. Еще бы, только что шли они в первую атаку.
В купе Пети, Феди и Ефима крутят на столе костяшки.
— Эники-беники — ели вареники, — говорит длинноногий Фима, который только что вылез из-под горящей крыши. — Эники-беники — ели вареники…
ТОПЛЕНОЕ МОЛОКО
Очень странно кончилось наше путешествие,
Как-то под вечер, когда солнце, совсем не осеннее, устало уже жарить, поезд остановился на маленьком полустанке.