— Никифор, ты не говори пока о молодой госпоже. Сладится, так и Бога моли за неё, а нет… Я вон уже и арестантом побыл, может, она и откажет нынче. А в остальном после всё расскажешь и подробно, мне весьма любопытно каждое слово, что было сказано Андреем Ивановичем Вяземским, — сказал я своему слуге и непроизвольно обнял его.
Эх, эмоции! Но вот чувствовал я, что эти люди, приехавшие встречать меня из тюрьмы, искренне по-хорошему ко мне относятся. Потому к чёрту сословные предрассудки, и я стал обниматься с Карпом и Никифором. Ощущение, будто отсидел в тюрьме не меньше пяти лет, а прошло-то всего чуть более полутора месяцев. Но тут даже не так важен срок, который я провёл в сырой камере, которая в дни особой жары ассоциировалась у меня с микроволновой печью, когда я был подогреваемым бифштексом. Важнее, что я был выдернут из интересной жизни с постоянным взлётом вверх, и оставался страх, что я всё потерял и рухнул в пропасть.
Но, нет, я на свободе, меня не лишили, по крайней мере, всех заработков и земли. Ну, а что касается того, что я не глава Уложенной комиссии, так разберёмся ещё. По крайней мере, Лев Цветаев обещал уйти в управление моими предприятиями, оставляя службу. Были и те бывшие студиозусы, которые уже занимались составлением «Истории государства Российского» и не принимали участия в Уложенной комиссии. И от выполнения заказа на написание «Истории государства Российского» меня не освобождали, об этом не было речи с человеком из дворцовой службы, который пояснял мне волю государя. Эта работа имела мало отношения к законотворческой деятельности Уложенной комиссии. Так что я жду отток людей от предателя Тимковского. Пусть заваливает работу.
Выходя на волю, я не ощущал себя в полном информационном вакууме, многое знаю, что творилось вокруг меня. По крайней мере, в последние дней десять я имел вполне себе регулярное общение посредством эпистолярного жанра с Вяземским, Александром Куракиным, Николаем Резановым. Именно так, по мере количества писем. А могли бы писать и другие. Вот с этим нужно будет разобраться.
— Новая карета? — спросил я, рассматривая свой выезд.
Если кони были узнаваемые, красавцы шайры, то карета имела по современным меркам футуристический вид с несколько обтекаемыми углами и главное — колёсами с каучуковой обмоткой. Такой себе «Феррари конца XVIII века».
— Шайры откуда? — спросил я, поглаживая одного из четырёх коней чёрной сверкающей масти, в холке выше любой лошади, что приходилось видеть.
— Тарасов прислал, — отвечал Карп, наконец, сказавший хоть что-то. — Завод конный он решил возводить в Белокуракино, вот английских сих гигантов и закупил.
Я не стал комментировать, что шайр — не лучшая порода для того, чтобы получить лошадь, способную в одиночку брать целину Новороссии. Тут нужно больше обратить внимание на Хреновский конный завод или заводы Алексея Орлова. Там сейчас выводят вполне сильного коня-тяжеловоза битюга. И пусть шайр — это мощнейший зверь, но столь дорогой, что ни одно крестьянское хозяйство не потянет его купить. Да и порода северная, ей юга противопоказаны. Ну, да пусть Тарасов думает об этом. С потерей больших средств я с него спрошу.
Вот оно! Я ещё не дома, а уже в работе. Приятно, засиделся я во всех смыслах этой фразы.
Ехать в новой карете было удобно. И дело не только в комфорте, а в том, что мой выезд привлекал всеобщее внимание, и даже останавливались некоторые встречные кареты, оттуда высовывались порой и симпатичные женские мордашки и провожали взглядом необычный мой выезд, кажущийся баснословно дорогим, ибо строгие обводы были покрашены золотой краской. Это как… В советском союзе, скажем в 1970-е годы, проезжал по городу мерседес, и все смотрели вслед невиданному автомобилю. Но тогда многие знали, что это Владимир Семёнович Высоцкий едет, его мерседес в Москве опознавали многие. А тут кто внутри кареты? А ещё на ахалкетинцах следуют три всадника, без мундиров, но явных воинов. Не иначе, кто-то из самых знатных.
— Никифор, у нас что, приём? — сказал я, реагируя на множество карет у моего питерского дома.
— Никак нет, ваше превосходительство, сие посыльные от разных господ, — сказал слуга, несколько замявшись. — О вашем… высвобождении знали многия, вот и присылали своих нарочных с посланиями.
Шесть выездов у дома — это на два больше, чем было, когда Никифор отправился за мной к Петропавловской крепости. И по этому факту можно сказать, что моё освобождение оказалось несколько публичным явлением. Хотя, чего тут выгадывать, я как-никак пиит, да и учёный не из последних. Пусть я не имею ещё такой славы, как Пушкин, но осмелюсь с ним сравнить свою ситуацию. Взяли бы Александра Сергеевича под стражу по делу декабристов, а после освободили, так весь Петербург знал бы о том через полчаса.