И вот однажды утром генерал-губернатор, прославленный семидесятипятилетний Эрик Дальберг, услышал громкую перестрелку. Он нетерпеливо и с досадой оторвался от своих чертежей и архитектурных восковых моделей. Как напоминание о светлых странствиях времен юности в царство красоты на стене у него висели превосходные гравюры с изображением римских развалин, но его еще минутой ранее кроткое лицо гневно нахмурилось, и жесткие складки побежали от узких, плотно сжатых и почти белых губ. Он поправил большой алонжевый парик и провел пальцами по жидким усикам, а спускаясь по лестнице, громко ударял саблей по ступеням и при этом вздыхал.
«Мы, шведы, мы ведь прямые потомки королей династии Ваза[9], которые к старости могли только проклинать и чертыхаться, а под самый конец начали бояться темноты в своих собственных покоях… на дне своей души мы храним черное семя, из которого с ходом лет произрастет ветвистое дерево, усыпанное горчайшими плодами».
Дух его, покуда он шел, становился все более непримиримым, все более ожесточенным. Выйдя, наконец, на вал, он уже ни с кем не заговорил.
На валу выстроились несколько батальонов с развернутыми знаменами и барабанным боем, но стрельба тем временем стихла. Теперь через городские ворота возвращались разрозненные кучки усталых и окровавленных бойцов, которые в очередной раз отбили вражескую атаку. Позади всех двигался изможденный старик, грудь его пересекал красный след сабельного удара, но на выпрямленных руках он из последних сил нес перед собой тело убитого мальчика.
Эрик Дальберг козырьком приставил руку к глазам, чтобы лучше видеть. «Интересно, а убитый мальчик, уж не Ян ли Трубач из крепости? Его можно узнать по кудрявым каштановым волосам».
Под сводами крепостных ворот измученный старик опустился на каменный столбик и остался сидеть, на груди — рана, на коленях — мертвый мальчик. Несколько солдат склонилось к нему, чтобы осмотреть его рану, они содрали с его плеч окровавленную рубашку.
— Боже! — вскричали они, отпрянув. — Да ведь это женщина!
Полные удивления, они склонились еще ниже, чтобы увидеть ее лицо. Голова косо прислонилась к стене, меховая шапка съехала, седые пряди упали на лоб.
— Да ведь это Гуннель-ключница, это наша Сивилла!
С трудом дыша, Гуннель открыла меркнущие глаза.
— Я не хотела, чтобы мальчик оставался один-одинешенек в этом, полном зла, мире, но после того, как, надев мужское платье, я начала днем и ночью вместе с другими нести свою службу на валу, мне думалось, что я по праву могу есть хлеб вместе с мужчинами.
Солдаты и офицеры в полной растерянности поглядели на Эрика Дальберга, чей приказ нарушила старуха. Он стоял такой же замкнутый, мрачный и суровый, но шапка задрожала у него в руке, и он оперся о каменную стену.
Затем он медленно повернулся лицом к батальону и тонкие губы пришли в движение:
— Склонить знамена! — приказал он.
МАЗЕПА И ЕГО ПОСЛАННИК
В роскошно убранной опочивальне стояла кровать с балдахином и пучками перьев на каждом углу. За неплотно задернутым пологом лежал шестидесятитрехлетний старик, одеяло у него было натянуто до самой бороды, длинные, седые волосы разметались по подушке. Лоб у старика был заклеен пластырем. Старик этот был Мазепа.
Возле постели, на ковре, среди пузырьков с лекарствами лежало несколько волюмов с латинскими и французскими стихами, а у дверей маленький, высохший до костей священник шепотом переговаривался с двумя посланцами от Петра в зеленых мундирах.
— Он едва ли понимает, что вы ему говорите, — прошептал священник и бросил пытливый, озабоченный взгляд на больного. — Сам же он лежит целыми часами, не произнося ни единого звука. Кто бы мог подумать, что сей жизнелюбивый старец так скоро окажется прикован к одру болезни?
— Иван Степанович! — высоким голосом проговорил один из посланцев, приблизясь к ложу. — Наш высокий государь и твой господин повелел передать тебе привет. Ты еще помнишь? Когда трое из твоих казаков, которые скрытно прискакали к нему и поведали, что ты втайне подбиваешь их на бунт против его царского Величества, он повелел схватить их и отправить к тебе как дружеский дар. Иван Степанович, он полагается на твою верность.
Глаза Мазепы чуть приоткрылись, губы слабо шевельнулись, но он не сумел ничего произнести, кроме неразборчивого шепота.