— Моя мать морила меня голодом и отправила меня в армию, а с тех пор ни у одной из женщин не находилось для меня иных слов, кроме: «А ну, уходи с дороги, уходи, уходи, кому говорят? Чего ты к нам лезешь?»
— Тогда, может быть, у тебя на сердце есть что-нибудь другое, о чем ты сожалеешь?
— Я сожалею о том, что мальчишкой не прыгал в Мельничный пруд, а еще о том, что, когда ты по воскресеньям, стоя перед полком, держал перед нами свою проповедь и призывал нас терпеливо двигаться вперед, я не выскочил из рядов и не ударил тебя прикладом. А хочешь узнать, чего я пуще всего боюсь? Ты когда-нибудь слышал, как обозники и караульщики рассказывают, будто в лунные ночи им являются их погибшие товарищи, которые стайками хромают вслед за войском, вприпрыжку, на своих обгоревших култышках и кричат во весь голос: «Поклонись моей матери!» Они называют это Черный батальон. Скоро и мне заступать в этот Черный батальон. Но всего страшней, что меня закопают в моих жалких лохмотьях и в окровавленной рубашке. Вот от какой мысли я не могу избавиться. Простой ратник даже и не мечтает, чтобы его хоронили, как какого-нибудь там генерала Ливана, но я думаю про товарищей, погибших под Дробинки, где король повелел выдать каждому по нескольку досок на гроб и по чистой белой рубашке. Почему ж им так повезло, если сравнивать со мной? Теперь, в годину несчастья, как ты умрешь, так тебя и закапывают. Вот какой глубины достигло мое убожество, если единственное, из-за чего я еще могу завидовать людям, это чистая белая рубашка.
— Мой бедный друг, — тихо промолвил Рабениус, — в Черном батальоне, все равно, веришь ты в него или нет, ты окажешься в отменном обществе. Гюльденстольпен, Сперлинген и обер-лейтенант Мёрнер уже остались лежать среди поля. А помнишь ли ты еще про тысячи других? Помнишь ли ты дружелюбного обер-лейтенанта Ватранга, что прискакал в наш полк и дал по яблоку каждому солдату, а теперь лежит подле телохранителей и всех друзей под луговой травой возле Холофцина? А помнишь ли ты моего предшественника Никласа Уппендиха, носителя могучего слова, который пал под Калишем прямо в своем пасторском облачении? Над прахом его выросла трава, над прахом его бушевала метель, и никто не может хотя бы и ногой указать на то место, где он спит вечным сном.
Рабениус склонился еще ниже и ощупал лоб и руки умирающего.
— Через десять, от силы пятнадцать минут жизнь тебя покинет. Возможно, эти оставшиеся минуты помогут тебе наверстать то, что ты упустил за минувшие три года, если, конечно, ты их правильно используешь. Ты более не являешься одним из нас. Разве ты не видишь, что твой духовный отец, обнажив голову, лежит на коленях перед тобой? А теперь отверзни уста и поведай мне твое последнее желание, нет, не желание, а приказ. Обдумай его! Твой полк рассредоточился — ради тебя, в то время как другие с честью продвигаются вперед или уже карабкаются на штурмовые лестницы. Ты посеял страх в душах молодых солдат своей смертельной раной и своими стонами, но ты и только ты можешь исправить содеянное. Теперь они повинуются только тебе, значит, ты и только ты можешь призвать их снова двинуться на врага. Вспомни, что твои последние слова нескоро изгладятся из их памяти, может, их повторят когда-нибудь перед домашними, когда те будут сидеть у огня и печь яблоки.
Бенгт Гетинг лежал неподвижно, и тень сомнения скользнула по его лицу. Потом он чуть приподнял руки, словно желая воззвать к собравшимся, и прошептал:
— Господь, помоги мне свершить также и это.
Затем он знаками показал, что может говорить теперь только шепотом, и Рабениус прижался щекой к его лицу, чтобы лучше слышать его слова. Потом Рабениус подозвал солдат поближе, но голос его так дрожал, что едва ли мог быть всеми услышан.
— Бенгт Гетинг сказал свое слово, — произнес Рабениус. — Его последнее желание, чтобы вы подняли его на мушкеты и понесли вместе со всем полком на том месте, которое он всегда занимал в строю, упорно шагая день за днем и год за годом!
Ударили барабаны, представление началось, и, прильнув щекой к плечу одного из солдат, Бенгт Гетинг двинулся по широкому полю, навстречу врагу. Вокруг него и вместе с ним шагал весь полк, а позади, обнажив голову, следовал Рабениус, не замечая, что Бенгт уже мертв.
— Уж я прослежу, чтобы ты получил чистую белую рубашку, — шепнул он. — Тебе ведомо, что и сам король не ставит себя выше, чем последнего солдата, и что однажды точно так же упокоится и он сам.