Ближе к сумеркам устроили привал, чтобы похоронить тех, кто умер в течение дня, и несколько запорожцев уже вонзили в землю свои лопаты. Среди зарослей камыша росло несколько невысоких кустиков, усеянных спелыми вишнями. Офицеры и солдаты собирали их и делили на всех, словно паек, выданный из Божьих рук. Тут наконец Андерс Гроберг прокрался за кустики, чтобы незаметно для других испить воды. Но вдруг ударили барабаны, подавая знак, что на горизонте, над дальними волнами степного ковыля, снова показались преследующие их русские части.
Андерс Гроберг отвинтил жестяной колпачок, но чем дольше он вдыхал влажный запах, тем отчаяннее билось его сердце, а в ближайшей к нему повозке приподнялся умирающий караульщик при бочках Бёрье Кёве и воззрился на него.
Андерс Гроберг пытался ответить ему прямым взглядом — но не смог и уже в который раз отогнал искушение.
— Блаженны алчущие и жаждущие правды, — пробормотал он.
И как служитель церкви, раздающий святое причастие, он поднес фляжку к губам караульщика, и умирающий выпил всю его воду, всю, до последней капли.
Андерс Гроберг придерживался за край подводы, но, когда снова завертелись колеса, рука его соскользнула, и он упал на колени среди травы.
— На подводах для меня места нет, — сказал он и подтянул к себе лопату. — И хотя мне сравнялось всего тридцать лет, я истомлен и слаб как девяностолетний старец. Так что уж оставьте мне одну из лопат, чтобы я, если только у меня хватит сил, мог сам вскрыть земной покров и улечься в землю, в свое последнее обиталище. Все мое беспокойство чудом меня покинуло, и некий голос шепчет мне в ухо: «Взгляни, вот чада мои».
И снова солдаты возобновили свой путь на тряских подводах, а трубачи повернулись в седле. Стаи аистов плыли, раскинув крылья, над сумеречным, темнеющим простором. А среди степи все так же стоял на коленях Андерс Гроберг, сжимая в руках лопату.
О дальнейшей судьбе его никому ничего не известно.
В РАТУШЕ, ЗА СТОЛОМ ЗАСЕДАНИЙ
В приемной ратуши уже стоял секретарь Шмедеман с посланием на имя всех шведских губернаторов, которое следовало подписать и которое возлагало на разоренную Швецию новое бремя налогов.
Господа начали мало-помалу собираться, и старый Фрёлих, что, скрестив руки, стонал и храпел в углу подле больного Фалькенберга, вдруг открыл глаза.
— Мы должны переуступить королю весь банк с деньгами и патентами, — сказал он, не поднимая тяжелых век с красными прожилками.
Тут вскочил Арвид Хорн, причем вскочил с таким пылом, что его стул упал, и, воздев к потолку руки, произнес:
— Уж лучше бы ему держаться своих Откровений и своих молитвенных часов с сестрой Эвой-Гретой, а не превращать нас в мелких жуликов из одной только любви к Его Королевскому Величеству.
— Сатана, сатана! — отвечал Фалькенберг и хрустнул бесцветными пальцами, сжимавшими спинку стула, — Здесь изо дня в день только и знают, что жаловаться и обвинять. Ни один швед не печется более о чести ближнего, но ни один и не позволяет себе возвысить голос против тех, кто несет всю вину. Эй, Хорн, не торопись снова сесть, ведь самое большое возмущение вызывает у людей твоя яхта на Меларен. Молва утверждает даже, что, когда ты салютуешь из пушек, тебе хочется под завесой порохового дыма отвоевать такое же галантное местечко подле принцессы Ульрики-Элеоноры, как то, что в свое время занимал Кройц подле блаженной памяти принцессы Хедвиг-Софии… Да-да-да, и хватит вам толковать про короля… Зачитайте-ка лучше его послание! Ну давайте! Найдется ли в нем хоть одна строка, достойная главы поверженного в несчастье народа?
— Тогда хватит вам толковать и про послание, — отвечал Хорн, и, подняв с полу стул, уселся на него. — Болтовня, подобающая, скорей, женщинам, отговорки и равнодушные слова! Уж не хотите ли вы, чтобы человек, который ни разу не распахнул свою душу ни в одном разговоре, присел у себя в палатке и поверил свои сокровенные мысли клочку бумаги. Согласен только в одном: рано или поздно придется отвечать за все это злосчастье.
— Ты говоришь: рано или поздно! — продолжил свою речь хворый Фалькенберг и приподнялся, опершись дрожащими руками о стол. — Рано или поздно! Неужто шведы заделались лицемерами и прихлебателями? Ни Кристиан Тиран, ни Эрик Четырнадцатый не принесли нам столько зла, сколько принес этот, вот почему он и принадлежит дьяволу. С тех пор, как все наши истинные мужчины полегли на поле битвы, на свете остались лишь те, кто наделен старушечьей душой, вот они-то и вознамерились дать новую жизнь народу Швеции.