Было уже поздно, когда они подъехали к отцовскому двору в Сигтуне. Отец, старый брюзга, уже давно улегся, по мать поджидала в дверях домика, одетая в свое черное платье, в котором ходила к причастию. Маленькая, худенькая старушка, боясь, что не сумеет наскоро подобрать для выражения своих чувств такие красивые слова, как бы ей хотелось, только низко присела перед Марией, словно перед знатной гостьей, провела ее через сад в маленький домик и сейчас же оставила одну.
Эрик должен был ночевать в каморке под одной крышей с Марией и, когда распряг и отвел в конюшню Кронпринца, тоже отправился на покой.
Свечки под рукой не было, но стояли белые ночи, и он ясно различал прялку на сундуке перед выбеленной печной трубой.
— Милой Марии нечего бояться, хоть тут и бедно и ветхо, — сказал он, прощаясь с нею. — Привидения водятся только в богатых замках, а в бедных хижинах царит мир Господень. Спи спокойно.
Но сам он не мог уснуть в ту ночь. Ветер разгорячил его щеки, и голова горела от мыслей. Постель ему была постлана в ларе для инструментов; ему не лежалось, он встал и открыл слуховое оконце, чтобы взглянуть на занимавшуюся зарю.
— Что, Мария не спит? — спросил он и тихонько постучал в стенку, но, не получив ответа, понял, что она спит, и снова улегся.
Скоро запели петухи, сначала где-то вдалеке, потом на соседнем дворе и наконец за углом дома. Из труб закурился дымок. По дороге прошел рыбак, неся на плече весла словно ружье. Весенним разливом затопило ольховую рощу, и рыбаку пришлось вброд добираться до челна и вычерпывать из него воду ковшом. Эрик слышал, как рыбак всадил весла в уключины; затем послышались всплески воды, все удалявшиеся… Тогда Эрик опять высунулся в слуховое оконце. В рассеивающемся тумане за бедными домишками он ясно различал макушки леса, а между садами с кустами крыжовника и полями, засеянными горохом, — развалины больших церквей, когда-то щеголявших кованными из серебра дверями и осыпанными драгоценными камнями алтарями… Он знал, что в те времена город едва можно было обойти за шесть часов, и ему мерещились у берега длинные ряды кораблей со свернутыми парусами и с заваленными товарами палубами… Над водой был перекинут мост, и по нему двигались повозки, всадники и богатые купцы, кутавшиеся от холодного утренника в теплые шубы. По дороге под горою двигался отряд солдат, которые несли на скрещенных руках раненых товарищей… А впереди шли епископы и аббаты в кольчугах, надетых поверх ряс, и с обнаженными мечами в руках…
Но вот заскрипела дверь его родного дома. Это вышел отец в кожаном переднике и направился с пилой в руках в дровяной сарай. Щеки у него были темно-коричневого цвета, а глаза черные. Старик оставил за собой дверь домика открытой, и Эрику была видна хорошо ему знакомая просторная «чистая комната». Это было крестьянское жилье, но с городским пошибом: вокруг овального стола перед диваном стояли кресла-качалки с вязаными салфетками.
«Вот бы Марии взглянуть!» — подумал Эрик и постучал в стенку, но ответа так и не дождался.
Тогда он достал бумагу и перо, растянулся плашмя на полу и принялся писать брату Фабиану. Постепенно вокруг него просыпалась жизнь и начиналось движение. Слышались голоса; мать развела огонь в пивоварне, и там пошел треск и свист. Под конец проснулась и Мария, вышла в сад и в изумлении всплеснула руками, увидав, что попала в настоящую деревню. Но Эрик ничего не слыхал, продолжая исписывать страницу за страницей. Ласточка, свившая себе гнездо на солнечной стороне крыши, вспорхнула на открытое слуховое оконце и с удивлением глядела на пишущего чужака. Она-то воображала себя полной хозяйкой домика!
Прошло больше месяца, прежде чем наконец дождались письма от Фабиана. В нем было всего несколько строк о том, что он все ищет себе места и что у него болят глаза. О Марии он не упомянул ни единым словом.
Эрик не решился показать ей письмо и прибегнул ко лжи, уверяя, что в письме содержатся братские тайны и сердечные приветствия всем.
Родители были заняты своим делом, и молодые люди оставались вдвоем целыми днями. К этому скоро все привыкли, и, когда они гуляли по городу или сидели с книжкой у развалин, люди спокойно говорили: «Это господин Эрик с невестой». Вскоре почти никто, кроме него самого, и не вспоминал больше, что невеста-то не его, а брата.
Он не беседовал ни с кем, кроме нее, думал только о ней и скучал без нее, когда ей случалось быть занятой по хозяйству. С неясным чувством боязни и беспокойства считал он дни, остававшиеся до наступления осени.