Сейчас, когда к ее дому приближались королевские факельщики, мамаша Малин как раз стояла у забора и сквозь трещину в доске глядела на темную дорогу.
— Это сам он и есть! — воскликнула она и забарабанила в двери беседки. — Это приближается наш король! Надо погасить свет и смотреть сквозь вырез в ставнях.
Но в это мгновение в карете, запряженной четверкой белых лошадей, король промчался мимо.
— Какие у него нежные щеки, у нашего милостивого, молодого повелителя! И жизнь, как говорят, он ведет чистую и благочестивую. Только вот зачем ему понадобилось искушать Господа и собственными руками возлагать корону себе на голову! Поэтому она и свалилась с него, когда он шел по дороге, да и чаша с миром упала на церковный пол.
Так прошла эта ночь, так проходил один месяц за другим, и в пригородном садике снова расцвели каштаны и сливовые деревья за кустами барбариса и винограда, и в саду воздвигли «майское дерево», и двор проехал мимо, в сторону Карлберга.
Подле короля сидел герцог Голштинский, он приехал, дабы сочетаться браком с королевской сестрой, принцессой Хедвиг-Софией и положить конец непереносимой скуке. Проезжая мимо беседки, он по чистой случайности бросил взгляд в распахнутое окно.
Вечером же некий человек в пальто с поднятым воротником осторожно постучал в двери трактира. Но мамаша Малин взглянула на него с великим недоверием:
— Убирайся ко всем чертям со своим поднятым воротником! — сказала она.
Человек громко засмеялся и на ломаном шведском сказал:
— Я тут пришел на немецкой галере, я всего-то и хотел выпить кружку ягодного сока у тебя в саду. Да побыстрей.
Он сунул ей в руку несколько монет и ущипнул в бок. Она совсем уж было собралась залепить ему хорошую оплеуху, но, подсчитав серебряные монеты у себя на ладони, передумала. Она вынесла ему кружку с соком, поставила ее на завалинку, а сама села у окна за полуприкрытыми ставнями, чтобы не упускать из виду нового посетителя.
Он отхлебнул из кружки, провел каблуком по песку и огляделся крутом. Посидев какое-то время на одном месте и удостоверившись, что за ним никто не наблюдает, он встал во весь рост и опустил воротник.
Это оказался молодой и приглядный господин вида дерзкого и бесшабашного, и господин этот медленным шагом двинулся по садовой дорожке.
— Вот дьявол, — взъярилась мамаша Малин, — да с него станется постучать в дверь беседки.
Когда дверь, однако, не открылась, незнакомец отошел на несколько шагов в сторону открытого окна и рыцарственным движением засунул под мышку свою шляпу, после чего, взгромоздясь на подоконник, заговорил негромко и страстно.
Тут у мамаши Малин вконец иссякло терпение и она вышла из дому. Она двигалась к беседке по той же песчаной дорожке, закручивая между пальцами обрывок нитки, а шею хищно вытянув вперед. Все двигалась и двигалась, прикидывая в уме, какими грубостями осыплет гостя. Но не успела она приблизиться, как из-за барбарисовой изгороди выскочил сам молодой незнакомец и в ужасном гневе закричал:
— Убирайся прочь, проклятая старуха, я герцог Голштинский, но смотри, чтоб никому ни слова!
Мамаша Малин до такой степени растерялась, что начала вертеться во все стороны, то и дело хлопая себя по коленкам. Даже воротясь домой, она еще раз ударила себя по коленкам, не понимая, как это ей в ее убогом заведении довелось пережить нечто столь важное и удивительное.
С тех пор светлыми летними вечерами, когда каштаны не тревожил даже легчайший ветерок, герцог многократно приходил во двор к мамаше Малин. Дверь беседки ни разу не отворилась перед ним, как ни ласково ухитрялся он в нее стучать, но после этого он садился на подоконник, а мамаша Малин, которая время от времени опускала очередной сверкающий дукат в карман своего фартука, потчевала герцога соком и вином, а один раз даже пирогом с изюмом, на котором она выписала яичным белком «Герцог славный — на всем свете главный».
Как раз в тот вечер герцог дольше обычного задержался, а из беседки доносились звуки фортепьяно. Встав наконец с места, чтобы уйти, он сказал: