Но больше всего на улицах было простых индийцев. Их тела, то золотистые, как у загорелых греков, то почти черные, как у эфиопов, прикрывали лишь набедренные повязки — дхоти. Они больше всех суетились, спешили, зазывали, кланялись и торговались. Но именно они кормили, одевали и украшали и парфян, и саков, и греков, и своих знатных соплеменников. А еще — брахманов и бхикшу, сакских магов и джайнских аскетов-дигамбаров. Им, отрекшимся от мира, нужно так мало, но их самих так много, а их боги так требовательны и грозны… И никто лучше их, мудрейших, не знает, исполнил ли ты свою духовную дхарму и не родишься ли презренным чандалой, лишенным касты, или каким-нибудь скверным животным.
Внимание привычной ко всему толпы не привлекли трое всадников, въехавших в северные ворота: два молодых воина и женщина тех же лет. Все трое были одеты, как тохары или саки, и вооружены мечами и акинаками. У женщины, кроме того, был лук, а вместо тяжелого длинного меча — кривая греческая махайра. В седельных сумах лязгали доспехи. Один воин был темноволос и отличался мощным, но неуклюжим телом, другой, наоборот, строен, ладно сложен, с редкими здесь золотистыми волосами и такими же усами, лихо подкрученными на концах. Женщина держалась в седле не хуже своих спутников, но при этом не выглядела мужеподобной воительницей. Ее пышные черные волосы изящно падали из-под башлыка на плечи, а раскосые глаза с веселым любопытством разглядывали город и его обитателей. Вот она заметила уличного заклинателя змей, и все трое придержали коней.
Глядя на кобр, которые, раздув капюшоны и открыв пасти, покорно колебались вслед за движениями факира, могучий воин усмехнулся и сказал по-бактрийски:
— У них, наверное, ядовитые зубы вырваны.
— И все-таки змеи слушаются его, — возразила женщина.
— Его бы к тем змеям, что сами завораживают людей. Они тогда вот так же качались…
Засмотревшиеся на факира степняки не замечали сидевшего напротив с чашей для подаяний брахмана-аскета. Худой, жилистый, сложением он все же напоминал скорее воина, чем изможденного подвижника. Высокими скулами и желтоватой кожей он походил бы на жителя Уттара Куру [23], если бы не крупный острый нос. При виде трех всадников лицо его осталось по-прежнему отрешенным, но узкие черные глаза вспыхнули, как у змеи, заметившей добычу. Как только всадники подъехали к храму Сурьи-Солнца, аскет поднялся и зашагал к городским воротам. По дороге через предместье, населенное мясниками, актерами, палачами и другими людьми низших каст, он перебросился парой фраз с несколькими ражими молодцами. Из-за их засаленных дхоти торчали рукоятки ножей, лица же были таковы, что оставалось лишь удивляться беседам их обладателей с саньясином, устремленным духом к Высшему Началу.
За глинобитной стеной предместья он двинулся в гору, через безлесные холмы Хатхиал, в сторону золотого, увенчанного зонтом шпиля ступы [24] Дхармарад-жика. Заметив пастухов, тщетно пытавшихся согнать отару, он усмехнулся, поднял посох-трезубец и произнес нараспев:
— Ом, намашивая, мари, мари! — О, поклонение Шиве, овцы, овцы!
Повинуясь взмахам трезубца, овцы вмиг сбились в кучу, а саньясин небрежно прошествовал дальше, провожаемый восхищенными взглядами и низкими поклонами темнокожих пастухов. Он спустился с холмов, дошел до окружавшей ступу ограды, внутри которой в скромных каменных домиках ютились десятки бхикшу, но тут же свернул налево, в заросшую густым лесом долину реки Тамра-наль.
Уверенно раздвигая заросли посохом, аскет вышел к реке прямо у места трупосожжений. Босые ноги его бестрепетно ступали по серому пеплу и обломкам костей, нос не морщился от смрада наполовину обглоданных стервятниками трупов посаженных на колья преступников. Он подошел к каменной ограде, толкнул калитку. Мускулистый раб-стражник с мечом и молоденький ученик-брахмачарин почтительно сложили ладони. Ашрам — священная обитель — во всем напоминал соседнюю вихару, только вместо ступы в середине стоял храм Шивы, черные каменные стены которого покрывали причудливые и страшные резные изображения богов и демонов.
Саньясин пересек двор, без стука вошел в самый большой домик и небрежно сложил ладони перед сидевшим на циновке худым, но еще крепким стариком. Седина побелила его окладистую бороду, но почти не затронула завязанные узлом длинные волосы. Плечи старика прикрывала шкура тигра, чресла — оленья шкура.
— Да хранит тебя Шива, почтенный гуру! Большая опасность грозит не только ашраму, но и всему царству. Могу ли я говорить все… при рабе? — Саньясин бросил взгляд на стоявшего у окна высокого смуглого воина с пышными усами, в алом тюрбане. У пояса его висели кинжал и длинный двуручный меч-кханда.