— Духовные наслаждения выше телесных, так учил Эпикур. Но даже он не понял: наивысшее наслаждение — власть! Власть над своим телом и духом. Настоящему йогину все равно, есть сто раз в день или раз в сто дней. В горах я часами сидел на вершине, под ледяным ветром, и снег таял, таял от моего духовного жара — тапаса!
Голос царевича звучал вдохновенно, голубые глаза горели каким-то диким восторгом. Лаодике вдруг вспомнился варвар из дружины Куджулы. Золотоволосый, как эллин, он яростно рубился с солдатами Гермея, а вслед за ним во дворец ломилась толпа вооруженной чем попало беграмской черни.
— Помню, когда я гостила у вас в Беграме, ты был такой гордый и непослушный, а теперь во всем повинуешься Шиваракшиту, — сказала Михримах.
— Повиноваться гуру — еще одно наслаждение. Внимать мудрости, что передавалась от Учителя к Учителю с тех времен, когда не родились ни Пифагор, ни Орфей, ни Зороастр! Что перед этим наша диалектика — искусство пустых споров!
— Говорят, шиваиты знают, где под развалинами городов спрятано оружие богов, астравидья, и как им владеть. Или это сказки? — нарочито небрежно спросила парфянка.
— Астравидью незачем искать по подвалам, — снисходительно усмехнулся Стратон. — Это не железки вроде того меча Куджулы. Ее можно вселить в стрелы, в крюк, вызвать из воздуха, если знать мантры и уметь сосредоточить свою духовную силу… — Он осекся, заметив неудержимое любопытство в глазах Михримах.
— И почему же мелуххи не смогли таким страшным оружием одолеть арьев? — спросила Лаодика.
— Это гуру не говорил. Зато рассказывал об упадке духа среди мелуххов. Что ж, мы, эллины, — молодой народ. Мы овладеем древними тайнами и тогда станем действительно достойными владеть миром!
Из-за широкого ствола баньяна вдруг вышла девушка, одетая лишь в низко повязанную красную дхоти, оставлявшую открытыми тонкую талию и живот. На темной коже блестело сердоликовое ожерелье, ниспадавшее в ложбину между пышными грудями. В ее гибком подвижном теле было что-то змеиное, а черные глаза смотрели загадочно и дерзко.
— Вот как! Оказывается, тут брахмачаринам есть с кем отдохнуть от аскетических подвигов, — рассмеялась гречанка. — Ты, наверное, девадаси — танцовщица бога?
— Я не просто девадаси. И не блудница, как ты думаешь. Я — шакти твоего брата.
Она погрузила руку в длинные густые волосы Стратона, а тот обнял ее за широкие бедра.
— Шакти — это рабыня, мечтающая стать царицей? Или хотя бы царской наложницей? Но у моего брата нет ни роскошных дворцов, ни гарема.
— У него есть гораздо большее: дар Ужасающего, который нужно лишь разбудить. А шакти — больше чем царица. Моя любовь открывает в нем великую духовную энергию. И эта любовь — не та, которую вы, яваны, зовете платонической. Недаром ваш Платон ничего не смыслил в магии.
Индианка с вызовом взглянула на царевну. Гася готовую вспыхнуть ссору, Михримах примирительно сказала:
— Вот и хорошо, что Стратон соединит эллинскую мудрость с брахманской. При такой прекрасной наставнице… Знаешь, я завидую вам, индианкам. Если бы мы с Лаодикой посмели появиться перед мужчинами в одних дхоти, даже в такую жару, как сейчас…
— Ничего, тут в зарослях есть чудесный пруд. Там в это время никого нет. Пойдемте, — весело подмигнула девадаси. — А то два храбрых воина уже ждут Стратона для какого-то мужского разговора. Кстати, зовут меня Нагадеви — мой род почитает богинь-змей. Весело переговариваясь, девушки скрылись среди деревьев. А к царевичу, проводив их внимательными взглядами, подошли двое. Один — лет тридцати, в парфянской одежде, с мечом и изукрашенным золотом и бирюзой кинжалом у пояса. Тонкие губы, окаймленные черными усами и бородкой, придавали его гордому лицу хищное выражение. Второй был в белой тунике до колен, с коротким мечом на кожаной перевязи. Его коротко стриженные волосы уже тронула седина. Чисто выбритое лицо выглядело по-солдатски резким, но не тупым.
— Пакор, Валерий, здравствуйте! Как дела?
— Пока Валерий муштровал царскую пехоту, я отсиживался у Гударза. Мне прятаться в Таксиле, мне, сыну царя Гондофара, завоевавшего этот город! — Рука парфянина стиснула кинжал. — Ормазд-владыка! Пусть иудей Фома, с которого начались все наши несчастья, вечно горит в том аду, который обещал не верящим в его учителя! Этот мошенник взял у моего отца деньги, якобы на строительство дворца, и раздал их черни. Тут же весь базар заговорил, что царь платит жалованье с задержкой, да еще черной медью, а с иноземцами расплачивается чистым старым серебром и золотом.
— Твоему отцу нужно было посадить его на кол, как вора.
— Отец собирался сжечь его, а перед тем содрать кожу. Но тут умер дядя Сасан, а на другой день воскрес и рассказал, что дворец построен — на небесах. На радостях они с отцом приняли учение иудея и совершили дурацкий обряд с омовением. Чернь притихла, пораженная чудом.
— Ввести человека в самадхи, внушить его душе всякий вздор, а потом вернуть ее в тело! Йогины-недоучки на базарах показывают еще и не то, — презрительно скривился Стратон. — Ты, Валерий, рассказывал мне о его учителе. Такой же базарный чудотворец.
— Да еще рвавшийся в цари, как и все эти иудейские пророки. Мой друг Понтий Пилат отправил его на крест, чтобы лишний раз не ссориться со жрецами. Потом, правда, Понтий пожалел, что не сделал его царьком в Иерусалиме. Этот плотник хотя бы учил иудеев покоряться Риму, а не бунтовать против него, как теперь.
— Пусть он горит вместе со своим учеником! Как только тот ушел на юг, дядя снова умер. Горожане взбунтовались и осадили дворец. Тут-то и явился из-за Гифаса этот выкормыш ашрама Царя-Лекаря. Вспомнил, что его дед был царем, собрал мужичье с ножами и луками и подступил к городу под знаменем Солнца, что вручили ему в ашраме. Горожане бросились ему навстречу с факелами, зажженными у алтаря Сурьи, и старый негодяй Аспамихр объявил его царем. Мне, мальчишке, удалось бежать, а отца… живым замуровали в стену! — Меч Пакора сверкнул молнией, и целый куст, срубленный под корень, отлетел в сторону.
— Эти солнцепоклонники хуже чумы, — проговорил сквозь зубы Валерий. — Лет двадцать назад здесь, а потом у Царя-Лекаря побывал Аполлоний из Тианы. Теперь этот бродяга — великий маг и пророк, а еще большой интриган. Это он подбил Виндекса, наместника Галлии, на мятеж против Нерона, а теперь подстрекает Веспасиана домогаться трона. Нет, если и осуждать Нерона, то за излишнее милосердие к таким… философам.
— Ты хвалишь Нерона, а он загнал тебя сюда, на край света, — заметил Стратон. Валерий гордо поднял голову.
— Для меня это не опала, а служба. Я, Гай Валерий Рубрий, римский всадник, и живу, чтобы служить Риму! Я не знаю, кто сейчас император — Гальба, Отон, германский дикарь Вителлий или тихоня Веспасиан. Знаю одно: Рим должен обрести новые силы здесь, на Востоке, и Нерон — величайший император, потому что понял это!
— Так ты послан сделать мое царство римской провинцией? — хищно осклабился Пакор.
Лицо римлянина осталось невозмутимым.
— Не бойся. Ни Рима, ни меня. Империя не глотает больше, чем может переварить. Я в свое время отсоветовал Нерону обращать в провинцию Боспор. Достаточно будет, если на восточной границе Парфии вдруг появятся две державы, дружественные Риму: твоя, Стратон, в Бактрии и твоя, Пакор, в Индии. Потом мы поможем тебе, сын Гондофара, стать великим царем Парфии вместо этого варвара Вологеза, чью дочь ты, кстати, опозорил, а ты нам отдашь Армению и Месопотамию. И на твоих монетах будет стоять «филэллин и филоромей» — «друг греков и Рима».
Неслышными шагами к ним подошел Шивасена.
— Да хранит вас Шива! Кажется, в нашу шахматную игру вмешивается еще один игрок. В городе появился Вима Кадфиз с самыми отъявленными разбойниками из дружины его отца — горцем Сунрой, сарматом Ардагастом…
— Ардагаст? — перебит его Валерий. — Если это тот, кого я знал… Когда я был послом на Боспоре, там затевалась хитрейшая интрига против царя Котиса. В ней был замешан некромант Захария, ученик знаменитого Симона-мага. И вот, представьте себе, некроманта и его демонов одолели трое нахальных мальчишек: Рескупорид, сын Котиса, аорсский царевич Инисмей и Ардагаст, полусармат из глухих северных лесов. У этого Ардагаста был могучий амулет: золотой диск с пятью головами грифонов…