Маркиан стоял, в изнеможении привалившись к высокому носовому акростолю, бледный, как мертвец, с застывшими невидящими глазами. Фабриций и Сергий, заметив негодующие взгляды солдат, отошли сторону. Твердым шагом Марций Слав подошел к гностику и вонзил ему в грудь меч. Не издав ни звука, чернокнижник осел к ногам трибуна. С отвращением Марций Слав вытер клинок о черный плащ убитого. Тишину нарушил голос Филарета:
— Вот как Господь посрамляет гордыню и мудрость века сего! А ведь поверни этот колдун свой перстень — и змей вернулся бы в пучину. Но нечестивец предпочел искушать Господа…
— Так ты знал все… — медленно проговорил Нгуру.
— Да, и я, грешник, учился когда-то этой мерзости…
— Знал — и молчал?! — Нгуру вскочил, яростно ворочая белками.
— Колдовство — великий грех. Один Господь может истреблять чудовищ, а не мы — черви, прах земной. Творец внял нашим смиренным молитвам и сокрушил дракона — вместе с тем, другим, что в своей гордыне сменил подобие Божие на облик змеиный…
— Лжешь! — гневно крикнул Малко. — Лжешь, жрец Чернобогов! Кабы не твои молитвы, Ратмир был бы жив! Упырь ты, не человек! Упыри кровь из живых пьют, а ты наши души выпить хотел!
Агасикл с размаху ударил Филарета в спину. Проповедник упал, и тут же град тяжелых ударов обрушился на него. Рабы толкали Филарета друг к другу, били его кулаками, ногами — кто чем доставал, пока наконец за борт не полетело что-то кровавое, бесформенное, в чем трудно было узнать человеческое тело В этой сумятице никто не заметил, что исчез труп Маркиана, а если и заметил, то решил, что его тоже бросили в море. О трюме галеры никто не подумал.
— Довольно! — зычно крикнул Марций Слав. — Отдыхайте, ребята, а утром поплывем в Ольвию. Там я велю расковать вас — и идите, куда хотите. А на весла сядут вместо вас те, кто побежит из города. Еще и драться будут за место, покарай их Юпитер! — И тихо добавил, обращаясь к Малко: — Мои предки были из вашего племени. Не проживи я весь век римлянином… А может, не угожу очередному императору — примете тогда родича, а?
Никогда еще в Ольвии не было столько шума и беспорядка. Городские власти бежали первыми, вместе с римским гарнизоном. Ольвиополиты толпами рвались к причалам, отдавали последнее за место на корабле. Кто-то грабил в суматохе, кто-то напивался в разгромленных винных погребах. Никому не было дела до кучки богато одетых молодых людей, что внесли в недавно сооруженный склеп роскошный кипарисовый саркофаг, отделанный слоновой костью. Лишь посвященный мог бы заметить аа саркофаге гностические символы.
А возле опустевшей казармы стоял бывший надсмотрщик Агаскил и думал: «Бегите, бегите… А я вот наломаю камней в этой казарме да построю себе кузницу, и будут ко мне приходить все — и готы, и анты, и греки… Без надсмотрщика обойдутся, а вот кузнец всем нужен».
ЖЕЛЕЗНЫЙ ВОЛК
Лучи заходящего солнца серебрили спокойную гладь лимана. На песчаном берегу возле устья балки сидели четыре рыбака в белых вышитых сорочках и белых штанах. Старший рыбак, широкоплечий, с седеющими вислыми усами, помешивал деревянной ложкой кашу в бронзовом котелке. Остальные трое, молодые парни; сгрудились у костра, предвкушая ужин.
А за их спинами, по другую сторону балки, поднимались руины. Здания из белого камня в зеленых пятнах мха, с провалившимися крышами и поросшими по верхам травой стенами тянулись вдоль берега, взбирались по склонам, белели наверху, словно кости неведомого чудовища. Триста лет назад этот город звался Ольвией — «Счастливой». Поначалу брошенные дома растаскивали на камни жившие рядом готы, скифы, анты. Потом и они ушли, и теперь лишь кочевые болгары рода Укиль пасли стада вокруг развалин.
Шорох позади заставил рыбаков обернуться. Краем балки спускался человек в длинной темной одежде. Уже несколько лет жил он в верхней части мертвого города, в подвале разрушенного, некогда богатого дома. Болгары называли его Кара-Кам — «Черный Шаман», анты — Чернец. Отшельник довольствовался овощами с маленького огорода и рыбой и редко покидал развалины. Его не трогали — кому он мешал? Да и побаивались обидеть ромейского волхва.
Чернец подошел ближе. Темные волосы падали на плечи из-под черной скуфьи. Длинная черная борода окаймляла узкое костистое лицо с сухими тонкими губами. Жизнь в подвале придала его коже белизну, с которой не могло справиться даже летнее солнце.
— Добрый вечер, Буеслав! Хорош ли твой улов?
— Хорош, слава водяным богам, — откликнулся старый рыбак. — Добрый год выдался: хлеб уродил, рыба идет, с болгарами мир. А кому воевать неймется — за Дунай ходят.
— Как же мало нужно вам, варварам! Но даже эту малость дал вам Бог, которого вы не знаете. И он же может отнять!
— Да за что же? Богов чтим, добрым людям зла не делаем, роду-племени верны. Где же наш грех?
— Вы грешны уже тем, что почитаете бездушных идолов. Но Бог может лишить всего даже лучшего из праведных.
— Бог, что безвинных мучит, зовется Чернобог. По-вашему — Сатана.
— Сатана действует с попущения Бога, чтобы люди не привязывались к тленным благам. Ваш хлеб, и рыба, и стада не откроют вам врат рая. Туда войдут лишь ваши души — чистые, смиренные…
— Дядя Буеслав!
По склону сбегала стройная болгарочка в красном платье и широких шароварах. Черные косы разлетались на бегу. Один из парней будто невзначай откинулся на спину, чтобы заставить девушку споткнуться, но та ловко перепрыгнула — только желтые сапожки взмели песок. Чернец окинул резвую болгарку тяжелым пристальным взглядом и быстро зашагал обратно к развалинам.
— Отец велел передать: думаете еще месяц ловить — платите сразу.
— Пошто спешить? Заплатим рыбой, как условились.
— Отец говорит: пусть заплатят греческим серебром, по драхме с каждого.
Буеслав порылся за широким поясом и достал четыре серебряные монеты.
— Возьми, Чичак. Хоть, по правде сказать, мог бы старейшина Буранбай по серебро сам пойти — за Дунай. Или хоть в Корсун [37] с товаром.
— Думаешь, болгары разучились воевать? Вчера молодой Булан из-за Дуная вернулся. Мне золотые сережки подарил.
Один из парней, рослый, с кудрявыми золотистыми волосами, отвел взгляд. Пальцы его руки впились в песок. Буеслав пригладил усы.
— Вышел-таки из него батыр. Только с антом и ему трудно тягаться. Ант, если сильно осерчает, с самим чертом биться выйдет.
— Правда? — Девушка прищурила глаза. — Говорят, в развалинах злых духов много. Смог бы кто из вас ночью пойти в верхний город на кладбище и спуститься в склеп? Тот, что возле большого кургана. Рядом плита стоит, а на ней — человек с собачьей головой. Греки ограбить склеп хотели, да такое увидели, что со страху в тот же день уплыли. Что, пойдете? Вячко! Любим!
Двое парней нерешительно переглянулись. И тут встал золотоволосый.
— Я пойду! Клянусь…
— Не клянись, Радко! Я знаю, ты всегда правду говоришь. Расскажешь мне завтра, что там в склепе. — И Чичак легко побежала вверх по склону.
Буеслав покачал головой.
— Ну, Радомир, такого и отец твой не творил, когда твою мать похищал. Да знаешь хоть, куда тебя послала стрекоза эта? Ведь то склеп Маркиана Гностика — из колдунов колдуна!
По земляной насыпи, отделявшей высохшее водохранилище от широкой балки, Радко подошел к северным воротам Ольвии. Две могучие башни охраняли ворота, свод которых уже обвалился. За ними начиналась главная улица мертвого города. Дома здесь были заброшены на несколько веков раньше, чем в нижнем городе, и многие из них успели превратиться в бугры, заросшие травой и кустарником. Уцелевшие стены оплетал дикий виноград. Между развалин белели в мертвенном свете луны надгробия. Казалось, давно умершие жители города встали из-под земли и недовольно смотрят на непрошеного ночного гостя, решая — не броситься ли на него всем вместе, не затащить ли в зияющий чернотой вход одного из склепов? Люди на надгробиях пировали и скакали на конях, молились и оплакивали близких или просто глядели на пришельца холодным, немигающим взором. Иногда из склепа или подвала, озираясь, выбегала лиса — может быть, душа погребенного? Вдали захохотал филин…