Когда отошли немного, Маруся виновато проговорила:
— Не хочет с тобой знаться. Ты погоди еще, она привыкнет.
— Сколько ждать? Месяц, год? Нам же уходить надо, я уже не могу…
— Вот поправитесь…
— Отчего она такая злая?
— Не злая — неудачливая. Жизнь не получилась, любила одного человека…
— Расскажи.
— Ладно. Только ты никому: обидится на меня Верунья. Любила она деда Мотю, еще до войны, молодые они были… Тогда в Седьмом Гурте много народу жило. Ушел Мотя воевать — она и сейчас Мотей зовет его, — ждать стала. Три года ждала, а он вернулся с женой, на фронте она вроде жизнь ему спасла. Верунья уехала и как пропала. Много лет прошло, дети у деда Моти выросли, поразъехались. А когда бригаду отсюда снимали, жена тоже уехала — внучат нянчить, Мотя остался один: «прикипел», говорит, к Гурту. Сколько лет так жил — не знаю, потом пришла Верунья, где-то узнала, что он совсем одинокий. А жить с ним не стала, заняла родительский дом.
— Семья, муж где у нее?
— Не было, говорит. По разным городам скиталась, не нашла места.
— Какие вы все…
— Обыкновенные. Сердце у нее закаменело — не могла простить. А теперь уж состарились.
Иветта шла, молчала, с непонятной обидой для себя удивляясь: в таком забытом, малолюдном обиталище и столько человеческого! Прямо-таки загадочное микрообщество! Это еще Маруся о себе помалкивает. Вот и идиллия оазисная — тишь, гладь да божья благодать… Выходит: «Все мое ношу с собой», где человек — там все нажитые им страсти. Почему же они отгораживаются? Чтобы не прибавить чужой боли? Но расспрашивать больше Иветта не стала, ибо нарушилось ее представление о благодатном Седьмом Гурте вдали от НТР. Кого и чем теперь удивишь, вернувшись в столицу? Гелий Стерин первый вышутит их странствие за полынью горькой: «Хлебнули горького до слез!» Посмеется над гуртовиками: «И всюду страсти роковые… Седьмой Гурт — не седьмое небо!»
Снопики составили в суслон посреди высокого, огороженного таловым тыном дворика. Маруся обошла вокруг, поправила суслон, чтобы не развалился, сказала:
— Подсохнут колосики — обмолотим.
— Вы и хлеб себе сами выращиваете?
— Нет, муку нам привозят, это птицам корм. Мелем немного на блины, сдобу. Вкусное наше жито! Может, вас успеем угостить.
— Ты говоришь: жито, жать. А Верунья косит.
— Жнут рожь. Серпом. Она высокая, под косой спутается. Привыкли: жать — красивей. Косят ведь и траву.
Солнце начинало работать — поднялось настолько, что видело весь Гурт, до слезной белизны высветив саманные дома, резко очертив терн, и быстро укорачивало их, съедая затаившуюся в буераках, таловых зарослях у речки прохладу, пережигая синюю утреннюю дымку, чистую и свежую, в мутный пепел нестерпимо знойного дня; степь, ожившая ночью скудной растительностью, сусликами и насекомыми, вновь замирала, лишь змеи, шурша и сверкая чешуей, выползали на каменные лбы увалов пропекать холодную кровь.
Маруся повела гостью к своему дому, но, глянув за речку, на пшеничное поле, где виднелась темная фигурка Веруньи, придержала Иветту, спросила:
— Хочешь посмотреть, как она живет?
— Очень! И травы сушеные.
— Быстро тогда. — Маруся схватила руку Иветты, и они побежали вдоль каменной гуртовской стены.
У Веруньи был собственный маленький двор с колодцем, летней печкой, пирамидками кизяка, сараем. Ступеньки крыльца из камня-плитняка подметены, дверь в сени прикрыта, но ни замка, ни задвижки — здесь не принято замыкать, запирать. От кого? Маруся опустила в колодец ведро на бело начищенной цепи, быстро выкрутила ворот, схватила плещущее водой ведро, перевалила его через край сруба, приказала:
— Пей, самая вкусная вода. Святая.
— Ты же говорила — вы все неверующие.
— А вода святая. Верунья бросает в колодец серебряные монеты. Мы только ее воду пьем сырую.
Напились ледяной, легкой воды, будто проглотили по большой порции мороженого, и вошли в дом Веруньи — небольшой, ухоженный снаружи, по-монашески скудный и чистый внутри. Кровать, столик, занавесочки, войлочный коврик на полу… Пахло полынью. На подоконнике сушились веточки полыни горькой. Иветта осторожно перешла комнату, стала рассматривать привядшую, до блеклой матовости выбеленную солнцем степную траву, как откуда-то сбоку подступил, обволок ее густой, дурманящий запах множества растений, словно повеял ветер с огромной цветущей поляны. Она обернулась. Маруся стояла у открытой двери в слабо освещенную кладовую, кивками звала к себе.
Какое-то время Иветта, онемев от удивления и восторга, не решалась перешагнуть порог кладовой, да и непросто было сделать это: на полках, скамейках, прямо на полу лежали связки сушеных трав, цветов, кореньев; пучки, связки висели по стенам, свисали с потолка. Ботанический музей, гомеопатическая аптека! Иветта начала, вслух перечислять, чуть трогая, вороша связки: