И красива Иветта. Зеленоглазая, светловолосая, нос прямой, губы точно нарисованы, ресницы длинные — прямо-таки русская лада! Маруся думала, что такие бывают лишь в деревнях, да и то в каких-нибудь рязанских, смоленских, а не в степных, где все маленькие и коричневые. Видно, родичи ее недавно стали москвичами… Иветте, конечно, больше подходит Гелий Стерин — очень умный, очень волевой, очень столичный. Он черный, она белая — детишки чудо какие будут! Авениром она станет командовать, Авенира жалко… А так она очень, очень хорошая…
Маруся тоже уснула. Нигде так глухо, обморочно не спится, как в полдневной знойной степи.
КИЗЯК — ТОЖЕ ЭНЕРГИЯ
Вчера Авенир Авдеев и Леня-пастух месили кизяк на тырле — овечьем загоне возле речки; месили, раздевшись до трусов, поливая тырло водой. Сегодня вечером пришли с лопатами резать огромную серую лепешку подсохшего кизяка.
— Красиво? — спросил, смеясь, Леня. — Кто как: одни лес рубят, торф, уголь, нефть добывают… Мы овечий навоз месим на топливо.
— Да. Консервированная энергия, — ответил Авенир.
— Можно сказать: гуртовская энергетика.
— Точнее не определишь. Именно так. Да еще с замкнутым экологическим циклом: овечки поедают траву, овечьим навозом люди обогревают свои жилища, золой удобряют землю, чтобы лучше росла трава.
— Никакого загрязнения!
— Но и… — Авенир тоже рассмеялся, — никакой НТР.
Леня повертел сокрушенно головой: мол, это так, ничего не скажешь — отсталость, первобытность, однако проговорил с простенькой доверчивой улыбкой:
— А мне нравится здесь. Я, наверно, пастухом родился. Не выдержал цивилизации.
— Отдохнешь — заскучаешь…
— Нет. Я нашел свое место. Правда ведь, каждый человек должен найти свое место? Не найдет — плохо человеку.
— Истина.
— Ну, вот и давай работать. Твое место тоже пока здесь.
Взяв штыковую лопату, Леня ровно отсек край кизячной лепешки, порубил его на аккуратные криги, совковой лопатой подрезал их снизу, сказал:
— Носи к бугорку, там складывать будем.
Криги кизяка, сыроватые от земли, были плотны, увесисты, пахли душно залежалыми травами, овечьим потом. И удивительно: дышать спекшимся на солнце навозом, носить его голыми руками было даже приятно, словно когда-то давным-давно Авенир месил и сушил кизяк, а теперь вернулся к привычному делу. Он сам начал выстраивать пирамидку из кусков кизяка, кладя их сыроватой стороной кверху и так, чтобы свободно продувало ветром.
— Красиво получается, — похвалил Леня, — только шибко высоко не надо: беркут сядет, повалит.
Он сух, жилист, в пожелтелой солдатской гимнастерке и таких же брюках — донашивает крепкую армейскую одежду, — в удобных ичигах-сапогах, как у старейшины Матвея; вместо головного убора шапка густых, вьющихся русых волос. Безунывно голубоглаз, щедро белозуб. Свой род он ведет от первых приаральских казаков, сосланных на окраину империи за бунтарство, и этим объясняет привязанность к степи, пастушеству, вольной жизни. Он поэт, музыкант, философ, но все по настроению, веселой или доброй охоте, не терпит и малого принуждения. Болен ли он еще? Нет. Степь вылечила. Странен — да. Этой пустынной страной, странствиями по ней.
Наедине Леня-пастух всегда поет или рифмует стихотворные строчки. Он и сейчас не замолкает, ибо привык к Авениру.
— Слушай, — говорит.
Авенир полуулыбнулся, полусощурился: мол, звучит, да ведь и лучше можешь.
— Понимаю: «спечет» не нравится. Так это я для ритма. «Испечет», «сделает», «сотворит» не подходят. Бывает так в поэзии. Зато насчет аромата точно:
— Классика, — похвалил Авенир. — Правда, немного под Козьму Пруткова.