— Что это за пьянчуги ломятся к детям? Вон отсюда! За дверью опешили, потом один сказал:
— Чего орешь-то? У тебя Иван Пробатов?
— Нужны вы мне со своим Пробатовым! Идите к черту и не мешайте мне спать! У меня самого целый колхоз на шее!
За дверью пошептались, но, уходя, бандиты предупредили:
— Смотри, Макарыч! Хоть ты и беспартейпый, но мы с тобой в жмурки играть не будем, ежели что...
После той памятной ночи учитель сказал Пробатову:
— Твоя правда, Иван Фомич... Мне нужно быть в партии! Раз враги так лютуют против нее — значит, в ней вся сила, весь корень...
С тех пор их жизни пошли несхожими путями, у каждого по-своему: Пробатов вскоре поступил на рабфак, потом работал и снова учился, партия перебрасывала его с одного важного участка па другой, а Бахолдип, связавший свою судьбу с детдомовцами, оставался все время в Прире-ченском районе...
Пробатов взял забытую Дарьей Семеновной маленькую кривую кочергу, пошуровал в печке, взвихривая облачко
трескучих искр. Подбросив пару полешек, он закрыл диерцу, приставил к ней кочергу. Загудело пламя, и сквозь круглые отверстия в дверце упали на пол золотые шпаки.
— Знаешь, я сейчас думал о том, как мы с тобой увиделись в первый раз, ты помнишь? — нарушая долгое молчание, сказал Пробатов.— Удивительное дело! Иногда мне кажется, что ничего этого со мной не было и про все это я или слышал от кого-то, или вычитал в книгах... И что особенно поразительно — столько прожито и пережито, словно не одна уже жизнь позади, а живу по-прежнему с таким чувством, будто самое главное, что я должен сделать, еще впереди и настоящая жизнь вроде и не начиналась! У тебя когда-нибудь бывает такое?
Старик ответил не сразу. Пробатову даже стало казаться, что Алексей Макарович задремал, но суховатый строгий голос товарища заставил его насторожиться.
Когда душа продолжает расти, всегда думается, что иго впереди. Совсем недавно я тоже строил большие планы — вот, мол, теперь только и поработать, когда больше доверим во всем стило, а ног слег, и во мне как-то все оборвалось... Видно, выдохся, и можно подводить, как говорят, черту...
Пробатов поднялся со скамеечки, подошел к кровати, сел па край ее.
— Послушай, это на тебя не похоже! — Он нашел горячую руку Бахолдина, словно это прикосновение могло помочь ему убедить друга.— От кого угодно я мог ждать безвольную чепуху, ты извини меня за некоторую резкость и грубость, но только не от тебя!
— А ты не возмущайся,— все так же угнетающе сухо и тихо проговорил Алексей Макарович.— Мы привыкли смотреть правде в глаза... А правда такая — я скоро умру...
— Нет! Нет! — почти вскрикнул Пробатов, стискивая руку старика и с ужасом чувствуя, что верит тому, о чем говорит Бахолдин, хотя внутренне всей душой должен был сопротивляться этому.— Ты выбрось эту чушь из головы! Мы тебя вылечим! Если нужно, повезем в Москву, К лучшим специалистам...
— В Москве люди тоже умирают,— сказал Алексей Макарович, и в голосе его звучала не легкая насмешка над наивностью друга, а какая-то мрачная отрешенность.— Зачем нам обманывать самих себя? Ты же знаешь, у меня был инфаркт, и я еле выкарабкался. В общем, не будем об
этом!.. И, по совести говоря... Когда вот так уходят от тебя силы и ты не можешь двинуть ни рукой, ни ногой, когда от слабости иногда не можешь даже думать — ничего ясного, один туман в голове,— то в конце концов все становится безразличным...
Пробатов смотрел на лицо Бахолдина, темневшее на белой подушке, и слушал его со все возрастающим волнением и тревогой. Никогда еще, может быть, за всю свою жизнь он не ощущал себя таким беспомощным, бессильным. Он сталкивался в последние годы с тяжелыми, трагическими положениями, но его вмешательство почти всегда давало ощутимые результаты. Ответственные посты, которые он занимал, привили уверенность, что ему подвластно многое, и не потому, что он наделен какими-то необычными правами или сверхъестественными способностями, волей и характером, а потому, что облечен высочайшим доверием партии и действует от ее имени, ее силой, ее авторитетом. Он мог направить на спасение гибнущего урожая тысячи людей и машин, если бы этого требовали обстоятельства, поднять на ноги весь город, всю область.
А вот сейчас он был до противной тошноты немощен и бессилен, хотя дело шло о жизни одного из самых дорогих ему людей.
Отблески пламени от топившейся печки, отражаясь на белом потолке, на кафеле, будто рассеивали в сумраке комнаты красноватую пыль, и эта печальная мгла рождала ощущение еще большей безнадежности.
«Как это дико, что ему понадобилось смертельно заболеть, чтобы я бросил все дела и приехал сюда! — думал Пробатов, чувствуя, что веки его теплеют.— Собрания, совещания, активы, нужные и ненужные, захлестывающие нас речи, иногда совершенно бессодержательные, пожирающие наше время, и дела, дела... И мы так крутимся в этом водовороте, что забываем выбрать час, чтобы навестить близкого человека. Неужели нас подхватывает и гонит так стремительный бег нашей эпохи — беспокойной, нетерпеливой, на долю которой выпало сделать как можно больше, пусть не до конца хорошо, но скорее, иначе мы что-то упустим и потомки по простят нам этого промедления...»
— Ты не верь, что мне все равно, я это так... просто взвыл от одиночества! — Бахолдин передохнул, словно собираясь с силами, в голосе его прорвалась взволнованная, надсадная хрипотца.— Я ужасно хочу жить, работать именно теперь, когда наступили такие перемены во всем,
когда, кажется, я только начал понимать, что делал хорошо и что плохо, и все открылось мне...
— Если бы каждый сумел сделать в жизни то, что Ты!..— Пробатов отпустил руку товарища и порывистю встал, как бы освобождаясь наконец от того мрачного, что все время тяготило его.
- А иногда меня мучает другое.— Алексей Макарович дышал тяжело, с присвистом.— Может быть, я жил не так, как надо было... Нет, ты послушай,— замотал он головой, видя, что Пробатов выражает крайнее нетерпение.— Ты Поставь себя на мое место — я ведь тут работал почти всю жизнь... А сколько в нашем районе еще слабых колхозов, как еще трудно живут некоторые люди... Разве нет моей вины в том? Не пойми меня так— вот, мол, старина расклеился и стал каяться в своих грехах, заботиться о спасении души... Нет, я всегда считал себя солдатом партии, и даже в то минуты, когда я начинал думать, что в сельском хозяйстве творится что-то неладное, я верил, застав-лил себя наконец верить, что, очевидно, такое положение диктуется какими-то более высокими причинами, О которых мне неизвестно... А теперь я вижу, что напрасно молчал!.. Нельзя жить бездумным исполнителем, если хочешь быть настоящим коммунистом...
— Да, это тяжелый и горький упрек.— Пробатов сделал несколько шагов по комнате, но сразу наткнулся на какой-то острый угол и остановился.— Я тебя хороню понимаю.... Вот сегодня утром я встретил одного знакомого мужика, ты его, наверное, знаешь, Корнея Яранцева...
— Ну как же! Я даже помню, как он уехал отсюда... Я замотался с разными делами и как-то не уследил за ним, хотя мне рассказывали, что он приходил ко мне в райисполком... А потом слышу — исчез! Я тогда как больной ходил, честное слово! И дело не только в нем, ведь и кроме него бежали люди из деревни... По о таких, как Яран-п,еп, Я думал всегда как о своей опоре..
Теперь это все в прошлом,— не выдержав, снова прервал его Пробатов.— А нам нужно думать о настоящем! И главное — все делать для того, чтобы такие, как Корней, вернулись обратно. Сколько у нас в деревнях еще заколоченных изб!
— Вот это-то не дает мне покоя... Лежишь иной раз тут один, темень, собаки где-то лают, и сосет тебя, сосет одна мысль за другой... Если, мол, ты не сумел создать людям хорошую жизнь — а они ведь доверяли тебе, ждали, что
сможешь,— то, может, ты вообще ни на что не годишься. До того муторно станет, хоть волком вой...