— Вы же видите — вожу дрова!
Незнакомец больше пи о чем не спрашивал, и Мажаров был доволен — он но выносил праздного любопытства.
Они свернули к низко придавленной снегом темной избе, вошли через настежь открытые ворота во двор, и Мажаров подтащил салазки почти к ступенькам крыльца.
— Уж не знаю, как и благодарить вас,— сказала женщина.— Может, в избу войдете, обогреетесь?
— Охотно, если, конечно, не будем вам в тягость,— ответил случайный спутник Константина и поднялся за хозяйкой на крыльцо.
Мажарову волей-неволей из чувства вежливости пришлось согласиться и пойти следом за ним.
— Не стукнитесь только впотьмах,— распахивая дверь в сени, предупредила женщина.— Не везет у нас высоким — расшибаются о притолоку...
Осторожно ступая, они вошли за хозяйкой в избу и остановились у порога в теплой, пахнущей ржаным хлебом темноте. Через минуту глаза немного привыкли, да и сама темнота не казалась такой .густой, разбавленная призрачным отсветом летящего за окнами снега.
— Это я, старый... Живой ты еще тут? — спросила женщина, легко и свободно двигаясь в привычной обстановке избы.
— А куда я денусь? — весело отозвался откуда-то сверху, должно быть с печки, грубоватый мужской голос.— Черт от меня давно отказался, а богу я тоже, видать, не нужон. Покуда ты, дескать, не созрел, мне тебя звать нет
резону...
— Не богохульничай! — резко оборвала женщина.— Если бы сам чему-нибудь верил да детям веру передал, то нынче не валялся бы один-одинешенек на печке... Это раньше и бога боялись, и родителей почитали, а теперь не успеют опериться, и уж все им нипочем — никто им не указ, и сами не знают, чего хотят, на чем душа у них держится — не поймешь...
— Ладно, мать, не серчай,— вздохнув, сказал старик.— Поздно нам свою жизнь переиначивать — тот берег видать... Кого это ты привела?
— Засвечу огонь — сам разглядишь.— Женщина наконец нашарила на полке коробок, поднесла к фитилю горящую спичку. Сняв пальцами нагар, она подожгла фитиль и, подышав на стекло и протерев его клочком бумаги, вставила в жестяное гнездо.
— Мужик это мой,— кивая на печку, пояснила она.— Не может второй год на ноги ступить... Разве погнал бы меня бес в такую непогодь за дровами, если б он был здоровый? Я раньше и заботушки об этом не знала...
— А почему вам лошадь не дали съездить за дровами? — спросил незнакомец в бурках и нахмурился, словно от него зависело наказать или простить тех, кто не помог этим людям.
— А потому что мы излетние...
— Что это значит? — спросил Мажаров.
— А старые мы, из лет, выходит, своих давно вышли,— сказал старик и свесил ноги с печки в вязаных черных шерстяных носках.— В колхозе робить больше уже не можем... Жена, правда, иной раз ходит — картошку перебирать или еще что там, а я сижу, отмотал свое... А раз от нас нету пользы теперь, то какая же выгода Аникею нам лошадь давать? Он прямо из правления гонит старых-то, как побирушек каких, лучше уж не ходить, не просить, не кланяться, со стыда не гореть...
— А что у вас с ногами? — спросил Константин.— Что врачи говорят?
— Флебит называется! — с непонятной гордостью возвестил старик и качнул ногой.— Грязью, мол, надо лечить, на курорт ехать... Грязи у нас вроде и своей хватает, но та будто почище нашей считается, попользи-тельней!
— Что ж, разве колхозу не под силу было купить вам путевку? — присаживаясь к столу и записывая что-то в блокнот, поинтересовался незнакомец в бурках.
— Это Аникею-то? — Старик хрипло рассмеялся.— Да он скорее удавится, чем кого-нибудь из колхозников на курорт пошлет! Из всей деревни он один и ездит куда-то лечиться, хоть и здоров, как бугай артельный!..
— Не рви сердце, старый,— попросила жена и стала накрывать на стол.— Больно интересно городским людям про нашего Аникея слушать!
— Нет, почему же? — запротестовал незнакомец.— Продолжайте, пожалуйста...
— Годов пять тому будет, объявился у нас один гражданин, из газеты приезжал,— сказала женщина, расставляя на скатерти чашки.— Вот па том месте, где вы сидите, тоже сидел... Мы ему душу раскрываем, жалимся, а он знай строчит себе... Мы ту газету по видали, по люди сказывали— здорово он нашего Аникея пропечатал, с песком продрал! Ну, Аникей, не будь дурак, признал на себя всю вину, прошел сквозь самокритику и снова нас понужает в хвост и в гриву! Всем припомнил потом, кто с этим гражданином хоть одно слово говорил... Так что вы нас уж лучше в это дело не путайте, Христа ради!..
— В какое дело? — Незнакомец покраснел и спрятал блокнот в карман.— Не беспокойтесь, это я просто так, для себя...
Он встал, прошелся по избе, задумчиво потирая подбородок, поскрипывая бурками. Он был тяжеловесен в походке, широк в плечах, лицо ого с крупными чертами выглядело бы грубым, если бы но вызывающий контраст между гладкими, по-юношески розовыми щеками и седыми, словно сквозившими голубизной волосами, что придавало ему выражение удивительной живости и задора.
«Я где-то видел его. Но где?» — подумал Мажаров, мучительно напрягая память.
— Раз уж мы к вам в гости напросились, то давайте, хозяюшка, знакомиться по-пастоящему,— сказал человек в бурках и протянул руку женщине: — Моя фамилия Про-батов, зовут Иваном Фомичом...
«Так ведь это же секретарь обкома»,— вспыхивая до корней волос, подумал Константин и, не выдержав, громко рассмеялся.
— Вы уж извините, Иван Фомич, что я так с вами разговаривал!
— Ничего не поделаешь — попал, что называется, под горячую руку.
— Я тут работаю в комиссий от райкома, занимаюсь как раз делами этого деятеля, о котором идет речь... Моя фамилия Мажаров...
— В соседней деревне у нас три семьи Пробатовых жили,— словно размышляя вслух, проговорила женщина.— Может, вы кому-нибудь из них сродни приходи-, тесь?
— Да ты что это, мать, растешь такая беспонятная! — вскинулся на печке старик и затряс седой головой.— Это ж секретарь нашей области, сын Евдокии Павловны!
— й верно! — обрадованно подхватила хозяйка.— А мне и невдомек!.. Вижу, обличье-то вроде знакомое, а в ум никак не возьму. На мать уж больно похожие!.. Садитесь, чайком вас согрею.
— Не откажусь,— сказал Пробатов и оглянулся на Мажарова.— Не знаю только вот, как наш сердитый товарищ...
— На сердитых, Иван Фомич, воду возят,— опускаясь рядом с секретарем на лавку, сказал Константин.
— Не только воду,— в топ ему шутливо проговорил Пробатов,— но, как показала жизнь, и дрова...
— Слезай и ты, старый,— сказала хозяйка.— Вместе будем краснеть перед гостями...
— Это за что же? — удивился Пробатов.
— Да угощение-то у нас какое, сами видите — хлеб, картошка да вода,— с горечью пояснила женщина, и в скорбно сжатых губах ее проступила нежданная суровость.— Чай пьем с сахаром вприглядку... Бывает он у нас редко, по большим праздникам, да и то сроду по совести его не купишь, как, скажем, в городском магазину,— все норовят с хитростью продать... Сначала десяток яиц снеси, денег доложи, тогда помажут губы сладеньким!
— Это безобразие и беззаконие! — жестко сказал Пробатов и, снова вынув блокнот, стал записывать.— Выходит, хозяюшка, не вам надо перед нами краснеть...
Уцепившись за деревянный бортик печки, старик опустился на руках на пол, сунул под мышки костыли и проковылял к столу. Был он сухощав, жилист, смуглая кожа на шее иссечена частыми квадратиками морщин.
— Я про что хочу спросить, товарищ секретарь,— сказал он, присаживаясь напротив Пробатова.— Отчего так получается, что деревня живет беднее города, а за все платит дороже?.. Ну что ни возьми, любой товар или стру-мент какой — сперва натурой просят, а потом докладывай деньгами. Я так считаю, не по справедливости это будет, а?
— Я тоже так думаю,— сказал, помолчав немного, Пробатов.— Да и не один я, вся партия сейчас этим занимается... С налогами все исправили, теперь нужно в первую очередь повысить цену на хлеб, который государство покупает у колхозников. Дойдем до всего, отец, можешь надеяться — и товарами завалим все магазины, и сахару будет вволю...