Попрыгав на одном месте, она, бурно дыша., снова подошла к окну и, закинув руки за, голову, купаясь в потоке солнечного света, тихо засмеялась.
— Ты чего? — спросила Ксения. Сестра, жмурясь, смотрела на нее.
— Да так... Угадай, кто вчера провожая меня из клуба?
— Больно интересно! — И напрасно...
Васена лихо, по-мальчишески, свистнула, засунув четыре пальца в рот, потом с разбегу прыгнула на кровать к сестре, и Ксения инстинктивно прикрыла руками живот.
— Вот сумасшедшая!
— Ни за что не узнаешь! — Поджав под себя ноги и чуть покачиваясь, Васена загадочно улыбнулась.— Ну так и быть, скажу, но, чур, по секрету...— Она наклонилась к сестре.— Твоя бывшая симпатия — Константин Мажаров!.. Представляешь? Репетирую с ребятами пьесу, а он входит, весь в снегу, сдирает со своей бороденки ледышки...
— Перестань кривляться, Васка! — Ксения отстранилась от сестры, чувствуя, как одно упоминание имени Мажарова вызывает в пей досаду, почти раздражение.— На тебя это похоясе — не успела познакомиться с человеком и уже вешаешься ему на шею!
— И совсем не вешаюсь!.. И Мажаров, по-моему, симпатичный дядька. Чего ты взъелась?
Васена стремительно соскользнула с кровати, схватила с этажерки гребень и, расхаживая по горенке, стала расчесывать светлые волнистые волосы, оя?есточенно рассекая спутанные пряди.
— Удивляюсь я тебе, Ксюш! Ты у нас самая правильная в семье, все считают тебя справедливой, но почему ты так относишься к Мажарову? Ну что он тебе сделал плохого? Что десять лет назад провожал тебя из клуба, а потом, не сказав, уехал отсюда? Да? И ты не в силах это ему простить, да?
— Ловко он тебя обработал! Выходит, ты больше веришь ему, чем родной сестре?
— Тогда скажи, что ты против него имеешь, и я тебе поверю! — снова подступая к кровати, с жаром говорила Васена.— Он вот живет тут больше двух недель, роется в разных бумагах, чуть не в каждой избе побывал, вся деревня его знает уже... И как я поняла, он на твоей стороне, хочет помочь тебе и другим добиться справедливости, а ты...
— А я в его защите не нуждаюсь! — сурово остановила ее Ксения и начала одеваться.— Можешь хоть влюбляться в него, мне не жалко! Только смотри, потом пожалеешь, да будет поздно!
— Да что поздно-то? Что? — в сердцах крикнула Васена.
Но сестра не отвечала. Она то брала не ту вещь, то надевала наизнанку кофточку. Наконец справилась со своим волнением, погладила смуглую от летнего загара ногу и
бережно натянула чулок, следя за тем, чтобы шов ложился посредине.
— Честное слово, я вот нисколечко не понимаю тебя! — продолжала Васена.— Презираешь и чуть ли не ненавидишь такого человека, как Мажаров, а замуж собираешься за... Анохина! Я даже слова не могу подобрать, что это за тип!
В лице ее появилось что-то похожее на вызов, так решительно и твердо сжала она губы, резко откинув назад еще не стянутые ленточкой волосы.
Давав по будем обсуждать то, что касается меня, и никого больше! — Ксения помолчала, встретив насмешливый взгляд сестры.— Мы просто по-разному смотрим на пещи, у каждой из нас свои требования к жизни и людям...
Из кухни потянуло запахом жареного сала, и Ксению замутило. Оставив Васену в горенке, она быстро вышла, но па пороге кухни задержалась, преодолевая приступ тошноты, бегло оглядела сидевшую вокруг большого чугуна семью.
— Вечно собираются по одному, не дозовешься никого! — сердито сказала мать.— Садись, не будем всем кланяться...
Она сняла с черного чугуна крышку, и к потолку метнулся густой клубок белого пара. Роман потеснился, Ксения села рядом с ним и, взяв обжигающую картофелину, перекатывая ее с ладони на ладонь, начала сдирать с нее тонкую кожицу. Брат искоса с нагловатой ухмылочкой поглядывал на нее, словно дожидался удобного момента, чтобы затеять какой-нибудь муторный спор. Смоченные водой жесткие волосы его, ровно зачесанные назад, блестели, смуглое лицо было полно привычного нетерпения — он вечно куда-то спешил, подгонял всех, хотя в этом не было особой нужды, однако все часто заражались его нервозностью и тоже принимались суетиться.
— Послушай, сеструха, когда эта бодяга кончится в нашем колхозе, а? — Роман звякнул ложечкой в стакане.— Никакой власти — паршивой бумажонки подписать некому!.. По мне, хоть посади Ваню-дурачка, и пусть себе подмахивает!
— Ну что ты к ней пристал? — Мать потянула его за рукав,— Она-то тут при чем? Сроду поесть всем спокойно не даст!
- А Ромке кусок в горло не полезет, если он наперед не продерет его хорошенько! — хмуро заметил Корней и наклонился к блюдцу с чаем, словно рассматривая колы-
шущееся отражение своего лица.— Ему все едино, кто будет им командовать, его дело маленькое — исполняй, что прикажут, а там хоть трава не расти!
— Я и сам могу командовать не хуже других! — распаляясь, крикнул Роман.— Нечего из меня мартышку строить! Я сюда работать приехал, а не девок в клубе щупать!
— Ромка-а! Бесстыжие твои глаза! — Корней так грохнул кулаком по столу, что подпрыгнул чугун.— При матери такие слова! Совсем распоясался!
Постукивая суковатой палкой, на кухню вошел дед Иван. Он был в нижнем белье — полосатой рубахе и таких же кальсонах, в наброшенном на сутулые плечи потертом кожушке. Босые ноги его хлябали в больших головках срезанных валенок.
— Опять Ромка бучу поднимает? — просипел он.— Хлебом не корми, а позволь покобениться!.. А как до дела, так он постромки рвать не будет...
— Еще один праведник явился! — Отхлебнув из блюдца, Роман насмешливо оглянулся на деда.— Тут и без тебя есть кому поучить уму-разуму, только уши развешивай и слушай! Делал бы лучше, что тебе положено, и не лез, куда не просят...
— А кто это положил мне и до конца отмерил? — не уступал дед.— Я вон свой век доживаю, по самой, можно сказать, кромке иду и могу в момент сквозь землю провалиться, а все чего-то жду, вроде чудо какое должно произойти... А ты, выходит, всю свою жизнь наперед до самой могилы видишь?
— Тебе бы, дед, в пустыне пожить, где еще дикие племена бродят,— морщась, протянул Роман.— Они, может, тебя и за Христа бы приняли, заслушались...
— Ты над кем изгаляешься, поганец? — Дед стукнул палкой об пол, затряс гривастой седой головой.— Молоко на губах...
— Оставь его, тятя.— Корней подвинулся на лавке, освобождая место отцу и вошедшей следом за ним Васене.— Мечется как угорелый и норовит любого цапнуть, лишь бы самому полегчало!.. Мать, налей старику чайку погуще...
— Ну его к псу, это хлебово! — Натужно дыша, дед присел к столу.— Ты бы, Полюшка, поискала чего покрепче, а то что-то грудь теснит, дыхнуть не дает...
— Сопьешься, тятя,— недовольно сказал Корней.
— Иной всю жизнь тверезый, и никто ему не рад... Гремя ключами, Пелагея достала из шкафчика настоянную на рябине бутылку водки. Дед отломил от буханки хлеба поджаристую корочку, понюхал ее, озорно сверкнул глазами из-под клочкастых седых бровей.
— Не вешай голову, внучек, ты еще получишь портфелю в руки, натешишь душеньку!.. Голос у тебя, как в радиве, громкий, а чтоб орать на других, много ли ума надо? Вон как Липкой разоряется на всю деревню, и горя ему мало!.. Му, пей, Иван, досуха, чтоб не болело брюхо!
Граненый стаканчик доргался в его руке, как живой. Недоверчиво покосившись, дед еще крепче сжал его узло-ватыми пальцами, поднес ко рту, лязгнул зубами о край. - Вре-ошь,— просипел он,— не вырвешь-си-и!..
Разом опрокинув стаканчик в рот, поцеловал донышко, вытер тыльной стороной ладони мокрые губы, потянулся за картошкой.
Пригибаясь з дверях, на кухню протиснулся Никодим, смущенно улыбнулся. Он тяжело опустился на заскрипевший табурет, неуклюже пригладил пятерней взлохмаченные волосы, с бережной робостью, будто боясь раздавить, принял стакан чаю из рук матери.
— А где же Клава, Дым? — с нежностью глядя на брата, спросила Васена.
Никодим посмотрел на нее, будто не в силах был сразу отрешиться от занимавших его мыслей, потом махнул рукой в сторону прируба. Он относился к Васене как-то по-особенному, баловал как маленькую, после каждой получки приносил ей какую-нибудь безделицу — косынку, ленточку, брошь.